Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич - Страница 8

• Предыдущая
• 8/167
• Следующая

Рау принес угля, добавил в печку и тихо вышел.

О стекла окон теперь ударялись капли косого дождя. На верстатке Блюменфельда глухо постукивали литеры. Поскрипывало перо под нажимом руки Владимира Ильича, выводившего букву за буквой.

— Вот и все! — воскликнул наборщик, отходя от реала.

— Можете начинать передовую. — Ульянов, полуобернувшись, протянул ему первые листы.

Взглянув на прямые четкие строки, Блюменфельд сказал:

— Вы напрасно так тщательно. Будто для молодого наборщика. Я привык ко всяким почеркам. Даже Аксельрода читаю.

— Ну уж если Павла Борисовича разбираете, тогда я спокоен. А у меня уже остаются последние строчки.

Наборщик не отходил от бюро, и Владимир Ильич спросил:

— Вы еще что-то хотите сказать?

— Все то же. — Голос Блюменфельда звучал упрямо. — Для себя я закажу два чемодана.

Ульянов встал, одной рукой взял его за лямку фартука, тепло посмотрел в глаза:

— Понимаю. Все понимаю, дорогой мой россиянин. И я бы тоже поехал с первым номером, но… Приходится удерживать себя. — Слегка дернул лямку. — Кто же будет набирать второй номер? Кто?

— Я, Вл… Я, геноссе Мейер, — поправился Блюменфельд.

— А ваша оговорка, между прочим, свидетельствует о недостаточной конспиративности. Да, да.

— Это от волнения. А о наборе вы не тревожьтесь: я быстро вернусь. Довезу, посмотрю, с каким огоньком в глазах будут читать наши рабочие…

— Вот это всего важнее. Что будут говорить рабочие — расскажете мне потом. Но поедете со вторым номером. Да, да. Только со вторым. Потерпите. — Владимир Ильич кивнул на печатную машину. — Постараемся сделать через месяц. Не позднее. Договорились?

— Ну хотя бы… А этот как же?

— Повезет один латыш. Студент. Фамилия его Ролау. Запомните. А отдельные экземпляры, как договорились, отправим в переплетах книг.

Недовольно хмыкнув, Блюменфельд пошел к реалу.

Владимир Ильич снова сел на свое место, и перо побежало по бумаге с обычной быстротой:

«Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».

Вот и последний лист передовой готов для набора, и Владимир Ильич, взволнованный и сияющий, как перед большим праздником, отнес его наборщику:

— Теперь дело за вами.

— Можете спокойно ложиться спать, — сказал Блюменфельд все с той же ноткой самоуверенности. — Корректура пусть вас не волнует. Еще не было случая…

— Помню, помню, — прервал Владимир Ильич. — И хочу верить в вашу типографскую непогрешимость.

Утро было такое же серое, как в предыдущие дни. Окна сверху донизу заплаканные.

В тесной типографии зажгли керосиновые лампы.

Настала долгожданная минута: Ульянов, Блюменфельд и типограф Рау стояли у машины, считавшейся скоропечатной. Дюжий вертельщик поплевал на руки, взялся за крюк, деревянное цевье которого было до блеска отшлифовано жесткой кожей натруженных ладоней; и, напрягая мускулы, повернул большое колесо машины; заскрежетали шестерни, пришли в движение печатные валы, запахло типографской краской, и влажный газетный лист лег на нетерпеливые руки Владимира Ильича. Есть газета! Есть! Сбылась долгожданная мечта!

Рау и Блюменфельд заглянули с боков. Отлично оттиснулось клише: в середине крупно «Искра», ниже под чертой «№ 1, декабрь 1900 года», слева: «Российская социал-демократическая рабочая партия», справа: «Из искры возгорится пламя!» Ответ декабристов Пушкину». Все четко. Все хорошо. А текст… Пожалуй, надо кое-где еще приправить, и Рау вместе с печатником склонился над вторым оттиском.

А Владимир Ильич, хотя внутренняя сторона еще не была оттиснута, вложил в середину лист, напечатанный ранее, и, окинув газету восторженным взглядом, обнял Блюменфельда за плечи, пожал руку Герману Рау, печатнику и вертельщику:

— Данкэ! Данкэ! Данкэ! — едва удержался, чтобы не добавить по-русски: «От всего сердца! От всех российских социал-демократов. От всех марксистов!»

Пройдет какая-нибудь неделя, и новорожденную вот так же будут держать в руках Лепешинский в Пскове, Бабушкин в Иваново-Вознесенске… Глаша Окулова перешлет в свою родную Сибирь… И у всех будет праздник. А для него праздник уже начался. Завтра будут оттиснуты последние полосы.

День рождения газеты запомнится на всю жизнь!

Главное — поскорее переслать «Искру» в Питер Степану Радченко. Ему там очень трудно. Творятся нетерпимые глупости: у рабочих — своя организация, у интеллигентов — своя. В «Союзе борьбы» верховодят «экономисты». «Искра» для них — удар, нашим — подмога в борьбе.

Легким и быстрым шагом Владимир Ильич прошел к редакторскому бюро, зажег лампу под жемчужным абажуром, сел и, как по лесенке, побежал глазами по строчкам первой колонки, чем ниже, тем быстрее и быстрее. Но в середине второй колонки вдруг споткнулся, брови сурово сдвинулись над переносьем, сжатые кулаки опустились на стол.

— Послушайте, геноссе Блюм, что вы наделали?!

— Что, что? — Наборщик всполошенно бросился к нему. — Что там такое? Неужели?..

Острая обида, — первый блин комом! — необычайно взволновала Владимира Ильича. Вскочив на ноги, он ткнул пальцем во второй абзац средней колонки:

— Читайте. Вот отсюда. Читайте вслух.

— «Отодвигают ее…»

— Вы тут сразу проглотили две буквы. Смотрите в оригинале: «Отодвигают же…» Так? Первая погрешность, с которой нельзя примириться. Читайте дальше.

— «Отодвигают эту задачу, во-вторых…»

— А где «во-первых»?

У Блюменфельда щеки стали пунцовыми. Перед другим редактором он бы вспылил: «Не такая уж это крупная… И с кем не бывает…», но сейчас у него перехватило горло, и он чуть слышно проронил:

— Наверно, можно… сократить где-нибудь.

— Ни одной буквы, ни одной запятой! Извольте найти выход из положения…

Рау, принявший случившееся близко к сердцу, поспешил к ним с оттиском последней страницы:

— Мне думается, легче всего сократить вот здесь, а в самом конце полосы поставить поправку.

— Видимо, это единственный выход, — согласился Владимир Ильич, подавляя огорчение. — Но ведь неизбежна остановка машины. И газета сегодня не выйдет. А завтра сочельник, послезавтра рождество…

— Обещаю завтра, — заверил Рау взволнованного редактора.

— Я надеюсь. — Ульянов пожал руку типографа выше запястья, а про себя сказал: «Вперед наука. Ни строчки без последней корректуры!»

Блюменфельд расслабленно присел на угол стола для верстки полос и утер платком лицо: «Теперь, чего доброго, и со вторым номером не разрешит…»

— Я вынужден отложить свой отъезд, — сказал Владимир Ильич типографу и наборщику, — пока не прочту с машины последних полос. Но вы, пожалуйста, без излишней спешки. К вечеру? Это приемлемо.

Предпраздничный ночной поезд был переполнен, — немцы спешили к родным с рождественскими подарками. Ульянова притиснули к стенке вагона. Он, чувствуя себя неуверенно в баварском диалекте, ни с кем не вступал в разговоры. Смотрел на оконное стекло, косо заштрихованное дождем.

Из Мюнхена он сразу же напишет в Цюрих, обрадует Аксельрода: «Сегодня газета должна быть готова». Пожелает ему поскорее отделаться от инфлуэнцы.

Подпись поставит: «Ваш Petroff. Павел Борисович знает все его псевдонимы.

На ближней кирке глухо и отрывисто звонил чужой колокол. Будто не литой, а кованый. Даже с трещинкой. И в этом праздничном благовесте не было ничего похожего на разливистый колокольный гул, знакомый с детства.

Владимир Ильич открыл глаза. Сквозь запотевшее окно в комнату пробивался унылый рассвет.

А в Уфе сейчас уже день. Может, сияют снега под лучами солнышка. В углу нарядная елка, и в комнате приятно пахнет хвоей. Надя помогает матери накрывать к обеду праздничный стол…

• Предыдущая
• 8/167
• Следующая