Обреченные - Нетесова Эльмира Анатольевна - Страница 88

Иван Иванович остался один в кромешном месиве из снега с дождем.

— Куда идти? К кому? Кто примет? За что судьба так безжалостна? Даже негодяи, скоты, живут под крышей. Мне нигде места нет, — закрутилось перед глазами серое месиво зоны.

Очнулся он в медчасти…

Комар гонит воспоминания. Да и зачем будить больную память? Лучше навсегда забыть прошлое…

Но вот и ссыльные от него отворачиваются. Не признают. Будто он — прокаженный. И Гусев (все его считают умным), а дурак-дураком. Ни за что сослали. А он и теперь, даже хвалит законы новой власти. Отец Харитон лишь иногда приходит. Да и то, когда наступает время крестить нового Комара — следующего внука Ивана Ивановича.

Старик вспомнил, как крестил священник недавнего Комаренка. Его сын решил назвать в честь деда — Иваном. Харитон тут же в святцы заглянул, нашел число, когда появился на свет новорожденный и нарек малыша Лукой. В честь святого. Уходя, сказал Харитон, что мальчонка должен иметь светлую судьбу, быть послушным рабом Божьим, не нарушающим Писание, как дед…

Старик Комар тогда обозлился и послал священника в задницу. Харитон вышел из дома ни слова не сказав. Но домашние впервые всерьез обиделись на Ивана Ивановича. Младший — Сергей, даже отделиться от отца вздумал. И через неделю впрямь стал строить собственный дом.

Агриппина уговаривала сына одуматься, остыть. Но тот и слушать не хотел. Днем и ночью копал траншеи под фундамент дома, который вздумал поставить подальше от отцовского. Ему помогали — братья и невестки.

Старик с болью смотрел, как начали расти стены дома. Красиво работали дети. Любо посмотреть. Но для чего? Чтобы уйти от отца, покинуть его на старости, когда жизнь откровенно пошла к концу. А ведь для них старался. Ради детей копейку к копейке складывал. Теперь, когда выросли они — не нужен стал. А ведь не обижал никого из них, плохого слова не сказал. Ни одного, даже по заднице не ударил с самого детства. За что осерчали? Разве можно вот так, не прощать родителю? Да и в чем виноват он? — думает старик.

Управляется на кухне Агриппина, Пожалуй, она одна, всю жизнь его любила и, похоронив, оплачет. Станет жалеть о нем, — вздыхает Комар.

Но через два месяца, когда Сергей перешел в новый дом, забрав всех своих детей, Агриппина пошла к нему растить внучат, пока молодые на работе.

Теперь все внуки росли в доме младшего сына. Так порешили меж собой молодые. И Агриппина помогала им.

В доме Комаров стало совсем тихо и пусто. Холодом и одиночеством повеяло из всех углов. Стих смех, не лопочут малыши на койке деда. И даже синеглазая Василинка, дочка Андрея, не прибегает к деду больше, не виснет на жилистой шее, не рассказывает, что нашла она на море вместе с братьями.

Агриппина возвращалась домой затемно. Усталая, садилась за стол на кухне и, подперев кулаком щеку, долго смотрела на Ивана Ивановича, думая о чем-то своем.

Она ничего не говорила, не упрекала и не ругала его. Понимала бесполезность, припоздалость. Она тихо переживала разлад в семье, разрыв детей с отцом. А как весело, как тепло и хорошо было в доме, когда они жили все вместе… Трудно было смириться, что, покинув отцовский дом, сыновья не зовут отца к себе даже в гости. И ее ни о чем не просят. Сама приходит. Помогает без слов.

Но Комар однажды взъярился. Устал от одиночества, без горячих обедов и ужинов. Без постиранных рубах. Даже скотина не может долго оставаться без ухода. И сорвался:

— Иль дома у тебя нет своего? Чего по чужим углам блудной- кошкой носишься? Иль всякий ум из фартука вместе с сором вытряхнула? — упрекнул жену.

— С чегой-то сыны тебе чужими поделались? — удивилась она.

— Да разве это дети, если они на сторону жить пошли, бросили нас! Чего ты им набиваешься? Пусть сами живут, как вздумали! Ишь, непутяги, свинячьи выродки! Они меня, своего отца, стыдятся нынче! Ну и черт с ними! Знать их не хочу! Старший ушел к бабе! Под чужую крышу, вроде места в доме не хватало. И эти! Один обиделся! А ушли оба! Еще раз пойдешь к ним, не вертайся! — решил припугнуть жену.

Агриппина глянула на старика удивленно. Молча встала. Подошла к мужу. И, поцеловав трижды, пошла к порогу.

— Ты куда? — удивился Иван Иванович.

— Не поминай лихом, коль что не так было. Всю жизнь любила тебя. Но без детвы вовсе не смогу. Баба я, сама их рожала. Какие удались — мои. И на погосте от них не отрекусь. В них и моя кровь текет. Дети они нам. Не ругать их, понять надо. Но на то, опрежь языка, сердце и ум не можно забывать.

— Вернись!

— Не ворочусь, — ступила через порог,

Иван Иванович черным ураганом сорвался Со стула. Нагнал Агриппину, схватил за плечо. Толкнул в дом большим, рыхлым комом. Та на ногах не удержалась, упала, ударилась виском об угол печи и тут же умерла, не встав с пола.

Комар кинулся к ней:

— Зашиблась, дуреха? Ну, вставай! Дай помогу, — нагнулся к жене и оцепенел. Не услышал дыхания.

— Агриппина! Не балуй! Зачем под старь дурью маешься? Ну, иди к детям, иди! Мать ты, все ж сердце бабье имеешь, вставай! — тормошил жену.

Когда лицо жены стало восково холодным, Комар понял, что убил жену. Старик схватился за сердце. В глазах потемнело.

Она была последней, любящей его. Но и она хотела покинуть, уйти навсегда. И простилась с ним по-доброму, без упреков, все простив, не пожелав плохого. Она даже прощенья у него попросила. А он не смирился с ее уходом. И оставил, навсегда отнял у детей и себя…

…На жуткий крик Комара прибежали соседи. Увидев, что творится в доме, побежали за сыновьями Ивана Ивановича, те одним духом примчались. Ухватили отца за руки и ноги. Не давая биться об острые углы, понимали, приступ будет тяжелым и долгим.

Комар не узнавал сыновей. Он не видел их. Лицо покрылось липким потом, изо рта вместе с криком, клочьями вырывалась вонючая желтоватая пена.

Иван Иванович выгибался, скручивался, вырывался из рук сыновей, словно стальная пружина.

Его еле удерживали.

Пока разобрались, что мать мертва, поняли причину приступа. А отец бился в их руках, словно хотел выскочить из тела единой душой и нагнать, соединиться где-то там, далеко, за неведомой далью с душою Агриппины и выпросить у нее, хотя бы у мертвой, прощенья. Ведь вот живым не успел он этого сделать.

Приступ достиг своей грани. Губы старика из синих, стали черными. Хрипы разрывали грудь. Все тело сворачивалось в спираль. Пальцы драли доски. А ноги скрючились, словно их судорогой свело.

Андрей обтер лицо отца мокрой тряпкой. Но нет, старик не почувствовал. Горело внутри. Хотя, казалось бы, чему там гореть осталось? От жизни одни лохмотья и угли. Скоро и от этого останется, быть может, горсть пепла. Серого; холодного, какою и жизнь была. Да и была ли она? Кто вспомнит ее? А коль не будет памяти, не было и жизни… Одни муки. Их живые предпочитают забывать.

— Отец! Ты слышишь меня? — дошло до сознания старика. Он открыл глаза. Серая пелена… А в ней плавают светлые пятна.

— Серое — моя жизнь, светлые — дети, жена. Но их больше нет. Кто же зовет меня? Кто? Кому я нужен теперь? — думал Комар, медленно приходя в сознание.

— Отец! Ты меня слышишь? Очнись! — тормошил Сергей, внезапно успокоившегося, вытянувшегося во всю длину тела старика.

Дед Комар лежал неподвижно. И в этот раз душе не повезло. Осталась в дряблом теле. И, осознавая это, из уголка глаза выкатилась невольная слеза.

— Пап! Очнись! Эго я — Серега! Прости меня! — дрогнул голос сына, испугавшегося потерять в один день обоих родителей.

— Пить. Дай пить, Серенький, — попросил старик. Сыновья бросились к ведру. Скорее. Может еще обойдется, может встанет. Напоив, отца перенесли в постель. Комар, плача, рассказал им, что случилось с Агриппиной, как она умерла.

Андрей на крыльцо выскочил. Не выдержал. Сдавил косяк двери. Давился папиросным дымом. Одну за другой с десяток высадил, пока унял нервы, взял себя в руки.

Сергей на кухне горевал у стола, уронив голову на кулаки. Средний — Алешка, около отца сидел, успокаивал. Обещал завтра вернуться в дом к отцу.