Кровавые сны - Блейк Станислав - Страница 14

– Ведут! Еретики! Вот они! – крики толпы всколыхнули воздух, вдалеке, у выхода из городских ворот показались повозки с осужденными, маленькие фигурки стражников сопровождали процессию. От ворот до камадеро ехать было еще около полулье, и Кунц Гакке продолжил:

– Допустим, мы могли бы закрыть глаза на якобы безобидных еретиков, вроде этих сегодняшних меннонитов. Сегодня все вздохнут свободно – торжествует человечность!

Гакке издал свой каркающий смех, де Варгас вежливо улыбнулся.

– Раз можно трактовать обряды и постулаты религии, как угодно, то незачем почитать Рим и понтифика, как незыблемые авторитеты. Пусть все живут, признавая лишь свое эгоистичное мнение единственно верным. Вы следите за моими рассуждениями, ваша светлость?

– Да, продолжайте, святой отец, – кивнул испанец.

– Так мы пришли к миру, где множество различных мнений, верований, у каждого своя собственная истина, и нет никакого единого авторитета для всех. Каков же следующий шаг? А вот он – прямое следствие – не нужен такому миру ни король, ни император, ни сильная и могущественная верховная власть! И скажите мне, что это, как не прямой путь к предательству! К безбожию и вольнодумству! Воистину, помилование еретиков есть первый шаг, первое потворствование дьяволу, коему, как известно, и замочной скважины достаточно, дабы просочиться в храм, с таким трудом построенный Римской церковью и домом Габсбургов.

– Вы прекрасно пояснили ход ваших рассуждений, – непонятно было, что скрывается за светским тоном Хуана де Варгаса, но Кунц Гакке уже понял этого холодного щеголя.

Если дела в провинции пойдут успешно, де Варгас составит благоприятный отчет и согласится с мнением инквизитора. Но в случае непредвиденных осложнений, а, в особенности, бунта, представитель Совета по делам Мятежей, не задумываясь, сделает Гакке и всех его людей козлами отпущения.

Между тем, сорок приговоренных меннонитов на телегах, связанные, в жалких одеяниях из мешковины, уже приблизились к трибуне, на которой расположились почетные гости. Поскольку ни местные портные, ни монахи из расположенных поблизости обителей не умели шить правильные санбенито с рисунками из огня, да и народный энтузиазм жителей Нижних Земель оставлял желать лучшего, происходящее никак не походило на праздник, один из тех, каковые в те времена были весьма любезны кастильскому народу.

Альберто Рамос де Кастроверде, чья родина Галисия пока еще противилась введению аутодафе, стоял, прямой, как палка, в начищенной кирасе и высоком шлеме с плюмажем. Он отдал все необходимые распоряжения и теперь только следил, чтобы подчиненные обеспечивали положенную охрану, стараясь не отвлекаться на боль в суставах. Комендант Гронингена видел главу трибунала, что-то доказывающего посланцу Альбы из Брюсселя, видел клириков и монахов, пришедших по зову своих настоятелей и генерального викария, чтобы число зрителей не казалось смехотворным. Альберто Рамос видел, как даже священники, в том числе, каноник собора святого Мартина в роскошном облачении, сочувственно смотрят на жалких, подвергнутых пытке людей, некоторые из которых не могли даже встать, чтобы подойти к виселице или столбам, под которыми были сложены вязанки хвороста.

Отрекшихся от ереси вначале удушили у этих столбов, а потом сожгли. Семеро не стали отрекаться, и упорствующих начали жечь живьем, прочитав положенные молитвы после оглашения приговора. Светские власти справились со своей задачей не без происшествий: комендант видел, как не хочет загораться сырой хворост, как посылают за маслом, которое сразу привезти позабыли, слышал, как заходятся в кашле от чадящего хвороста приговоренные и вместе с ними его испанские стражники. Но главное – Альберто Рамос видел лица гронингенцев, их спокойные и флегматичные черты, за которыми скапливалась ненависть. «Мы теряем этих людей, самых мирных и добропорядочных из всех подданных, – думал в ужасе синьор де Кастроверде. – Они не простят нам сегодняшнего дня. Вот так глупо и безвозвратно теряем этих терпеливых тружеников, которые могли бы научить достатку и нашу собственную страну. Боже, храни Испанию и короля!»

– Он не мог так уйти! – кричал Робер Сконтеве, нависая над женой, полной невысокой фрисландкой.

– Он просил передать, что благодарит тебя за спасение Гретель, – сказала мать молодого Сконтеве. – Но он не может поступить иначе. Его совесть и честь велят ему присоединиться к гёзам.

– Совесть и честь! – завопил хозяин «Веселого фриза». – Мальчишка! Что он понимает в этих вещах!

– Ему уже пятнадцать, Робер, – сказала женщина, сглатывая слезы. – Он вправе сделать свой выбор.

– Ты защищаешь дурня, мать, – в голосе трактирщика, понявшего, что словами единственного сына уже не вернуть, теперь слышалось отчаяние, – ты всегда ему попустительствовала.

– В моей жизни были только ты и он, – сказала женщина. – Только двое мужчин. Если бы я могла своей жизнью выкупить его жизнь, я бы не колебалась ни мгновения.

– Ты глупа и не ведаешь, против чего эти оборванцы выступили, – покачал головой Робер. – Мощь всей Европы, лучшие в мире пехота и кавалерия, аркебузы и пушки, – вот, что такое армия Габсбургов. Куда нашим несчастным провинциям этой силе противостоять! Тебе надо было остановить безумца, хотя бы угрозой проклятия.

– Ты можешь сделать со мной что угодно, Робер, но я не смогла бы проклясть нашего мальчика за то, что он мечтает о том, о чем не смели мечтать мы – жить в стране, свободной от тирана. Я дала ему в путь много еды, сколько смогла собрать… и кожаный бурдюк, полный пива. Он ведь не один шел, а с друзьями, они молодые, им надо много есть, – женщина шумно высморкалась в платок, уже не сдерживая слез. – И я благословила моего мальчика, вот так-то, Робер, я благословила его, и сделала бы это снова, даже зная, что меня сожгут!

Две младшие сестренки ушедшего в гёзы парня тихонько сидели у печки, боясь пошевелиться. Робер Сконтеве ничего не ответил жене – он тоже молчал, но понурое выражение на его лице и бессильно обвисшие руки говорили красноречивее слов.

Маленькая девочка, которая отныне поселялась во флиссингенском доме, вызывала у Феликса неприязнь, и с этим ничего нельзя было поделать: капризное белокурое существо с тоненькими ручками и ножками не должно было осквернять собой каменный дом, выстроенный Якобом ван Бролином. Дом, в который много лет назад зеландский капитан привез смуглую черноволосую Амгру, крещенную Амброзией, внезапную любовь заката своей жизни, дом, в котором был зачат и появился на свет Феликс, теперь оглашался плачем и визгами на непонятном языке. В довершение всего, девочка с варварским именем Мирослава напустила лужицу прямо на лестнице и громко – иначе она не умела – заплакала:

– Я уписалась!

Эти слова по-голландски девчонка выучила, кажется, ранее всех прочих. Нянечка, местная немолодая и некрасивая девица, щедро оплаченная Симоном Новгородским, подхватила ребенка на руки, а мать Феликса наклонилась к сыну и сказала:

– Она, хоть и маленькая, но понимает, что сейчас отец и брат покинут ее, поэтому так переживает.

– Просто глупая девчонка! – фыркнул юный ван Бролин.

– Ты сам еще глупый мальчишка, – строго сказала Амброзия, – смотри, как маленький Гаврила ходит за тобой, старается подражать тебе во всем. Будь хотя бы к нему приветливее.

– Что это за имена такие! – возмутился Феликс. – Я его уже переименовал в Габриэля. В нашем классе есть Габриэль, сын городского синдика, пусть теперь у мальков будет свой Габри.

Обоз, состоящий из трех повозок, покинул Флиссинген с рассветом, проехал мимо стен соседнего Мидделбурга и выехал на широкий тракт, ведущий к парому с острова Валхерен в Брабант, лежащий на противоположной стороне узкого пролива. Поток телег, запряженных волами, осликами, лошадьми, всадников и пешего люда никогда не иссякал на главном тракте самого густонаселенного из зеландских островов. Это был край, обильный людским жильем и плодородными польдерами, так что ни один арпан земли Валхерена не оставался в небрежении. Здесь было сердце зеландских мануфактур, из ворот которых выходили грузы, постоянно курсировавшие между производствами, рынками, складами, портами, ярмарками и кораблями. На возвышенностях ловили ветер ветряные мельницы, лишь кое-где неохотно уступая высоту какому-нибудь замку. Стены и башни одной из таких твердынь, замка Соубург, показались на холме к югу от тракта.