Охотник за бабочками - Костин Сергей - Страница 65

— Не ори, командир! Все одно никто не услышит.

Я прекратил орать, но от этого спокойнее на душе не стало. Остаточные явления в виде мелкой дрожи конечностей намекали на то, что с психикой в последнее время у меня не все в порядке. Да и какая там психика с такой нервной работой. Чтобы я окончательно успокоился, Кузьмич влепил мне пощечину. В его понимании пощечину, конечно. Так укус комара. Но и это помогло.

— Где мы?

— В яме какой-то, — сообщил Кузьмич, пристраиваясь на моем плече, — Второй час здесь. Как тебя оприходовали, так здесь и маемся. Хуан? Тоже здесь. Где ж ему быть то? Душевный парень, скажу. Пока ты без сознания дрых, он все норовил тебе под голову пристроится. Что б помягче, стало быть.

Я нащупал в темноте Хуана, положил на колени и стал чесать его за глазами по причине полного отсутствия ушей. Человек, хоть он и урод, должен быть благодарным. Не все же одному Вселенскому звездочки раздавать.

— Слышишь? Они там готовят что-то.

Я прислушался. Кузьмич прав. То, что я сначала принимал за шум в потревоженной дубиной голове, являлось в действительности гомоном толпы. Очень возбужденной толпы, замечу.

— Еще не известно, что это за отыгрывание.

Странный Кузьмич бабочек. Удивляюсь. Как какая ерунда творится, так у него полные штаны. А как что серьезное намечается, так само спокойствие и рассудительность. Хотя… С чем можно сравнить многосотлетнее сидение в гордом одиночестве в космической полу засохшей луже? Хуже этого, по мне, и быть не может.

— О! Слышишь, командир! Затихли что-то.

За стеной, действительно, больше не было слышно ни одного звука. Не считать же звуком хрип одинокой трубы: — «Фа-фа. Фа-фа-фа. Фа-фа-фа-фа. Фа-фа».

Над головой вспыхнул свет. Одинокий керосиновый фонарь. Яркий, зараза.

— Сейчас и за нами придут, — при свете лампы я разглядел, что один глаз Кузьмича заплыл, синим фиником, а на нижней губе виднелись следы крови. Крылья, ноги, руки и все остальное было цело.

— Они? — поинтересовался я. На всякий случай. Кузьмич и сам может сдуру на что-нибудь налететь.

— Тебя отбивал, — отмахнулся бабочек. Мол, ерунда все это. За это я Кузьмича и уважаю.

В двери тихо постучали.

— Да! — заорали мы от неожиданности, и даже Хуан подпрыгнул на месте.

Дверь немного приоткрылась и в щель втиснулась голова мужика с усами.

— Извините. Можно?

Я хмыкнул. Во, дают. А по голове, когда били, забыли спросить разрешения?

Не дожидаясь ни моего, ни Кузьмичевского ответа, ни тем более Хуана, который нормального слова то не мог сказать, мужик окончательно протиснулся внутрь нашей темненькой каморки-камеры. Огляделся, покачал головой.

— Неплохо тут у вас.

Кузьмич, на мой немой вопрос, состроил рожу как после неудачной косметической операции на нижней челюсти.

Товарищ в фуфайке еще раз обвел взглядом камеру, вздохнул и махнул (плавно и вежливо) рукой в сторону выхода.

— Все необходимое для отыгрывания подготовлено. Народ вас ждет. Народ вас любит. Народу не терпится взглянуть на действо.

— А по голове бить будите?

Мужик взглянул на меня достаточно укоризненно, что бы понять, что в данной местности удары по голове запрещены, как таковые, законом. Ну, может быть, только в строго отведенное для этого время. Например, по четным дням.

Мы вышли. Кузьмич у меня на плече. Хуан на руках.

Мужик аккуратно закрыл камеру, или что это там такое было, на засов и указал на следующую дверь.

— Вам туда. Если встретите мамзулю, то просто ложитесь на пол лицом вниз. Может и не тронет. А так, вам по коридору прямо.

И аккуратно вытолкнул нас в очередной дверной проем. Не забыв закрыть его уже за нами также на засов.

Скорее всего, это была очень и очень старая переходная камера. Слабенькие лампочки по потолку, частично перегоревшие. Ржавчина на некогда выкрашенных, но облупившихся стенах. Подобие резиновой дорожки на полу. Да! В стенах виднелись дыры с мою голову, старательно обкромсанные неизвестными челюстями.

— Мамзуля?

— По барабану.

Вот здесь Кузьмич не прав. Опасность, даже если она и мнимая, должна называть своими словами. Ребята сказали, что мамзуля, значит никаких музыкальных инструментов.

— Сюда нам, — Кузьмич внимательно изучал металлическую дверцу. Кованую, с заклепками, — Стучи.

Я поднес согнутый указательный палец к металлу, но ничего делать не пришлось.

Дверь аккуратненько взвизгнула в сторону, нас что-то потянуло вперед и швырнуло на пол. За спиной точно также аккуратненько взвизгнуло в обратную сторону.

Трава под носом искусственная, колючая, цветом неопределенная. Пахнет сеном и еще чем-то. Хорошо в краю чужом.

Со всех сторон вдруг ухнуло и заорало. Сильно и неприятно даже.

Стараясь не сильно высовываться, я повернул голову, и уперся носом в чьи-то большие грязные ноги. Сверху ног начиналось туловище в закатанных по колено штанах цвета хаки и фуфайке. Из-за фуфайки виднелся кончик носа и два кончика усов.

Не обращая внимания на рев вокруг, я спокойно поднялся с колен, отряхнул штаны и выпрямился во весь свой небольшой, но гордый рост.

— А вот и наши претенденты! А вот и наши новые герои! А вот и наши отыгрывальщики!

«Упс!!» — это я от паПА научился. Он, всегда, когда сваливался с лестницы в библиотеке, так ругался. А еще он говорил, что это слово помогает от головной боли. Последнее, кстати, полная брехня.

Я сказал: — «упс» — и поворочал глазами по сторонам, определяя, в какую такую неприятность мы попали.

Мы стояли посередине огромного стадиона, по краям которого высились многоярусные трибуны с многочисленными зрителями в фуфайках. Свет прожекторов заливал коротко подстриженную травку. Дополнительно высоко вверху сиял искусственный блин солнца. Блин — это я не ругаюсь. Солнце, действительно, было плоским и искусственным. Народ, помимо фуфаек, имел в руках стаканы и куски черного хлеба. Все это иногда пользовалось, но в ограниченных количествах. Лимит, наверно.

На западной от меня трибуне, в отдельной ложе сидел товарищ, который помимо прочего являлся держателем медной трубы. Именно она издавала противные звуки. Ну, те! Которые «фа-фа, фа-фа-фа, фа-фа-фа-фа, фа-фа». Скорее всего, местный ритуал обращения к богам.

Стоящий рядом с нами товарищ в национальной одежде, в парадной фуфайке с отглаженным воротничком, крепко держа в мозолистых руках микрофон, орал в него то, что было отмечено чуть раньше. Про героев и прочее. Ко всему, он восторженно показывал на меня пальцем, ничуть не смущаясь, что это не совсем прилично.

— Вы только взгляните на этого гиганта! — на центральном табло стадиона нарисовалась моя испуганная физиономия, увеличенная раз в триста, — Какой типаж! Какой анфас! Какой фантастиш виз из даст! Давненько нас не баловали такими мускулистыми парнями! Что стоишь столбом. Поклонись народу.

Последняя часть сказанного предназначалась исключительно мне. Полушепотом, но с ослепительной улыбкой.

На центральном табло лицо сделалось совершенно растерянным, но поклонилось.

Звуки оваций и рев многочисленных зрителей постепенно стих. Кому охота просто так надрывать глотки и хлопать в ладоши? Не казенные. Это правильно.

Стоящий рядом в фуфайке дождался одному ему известного момента и возвестил:

— Церемонию трех тысячных двухсот шестидесяти третьих отыгрываний… — многозначительная пауза… — объявляю открытой.

Новая буря. Недолгая, впрочем. Даже я похлопал ради приличия. Как бы для себя. Между хлюпаньями также вытащил Кузьмича из кармана, в который он успел залететь в самом начале, а Хуана, наоборот, от беды подальше, засунул за пазуху.

— Национальный гимн! — в очередной раз надорвался товарищ в фуфайке.

По трибунам прошло легкое движение. Все поднялись на ноги, отложили стаканы и хлеб в сторону, засунули по указательному пальцу в правую ноздрю и запели.

Про что запели? Господи, да все национальные гимны одинаковы. Все великие, все полны решимости до самой последней капли и никто никогда не сойдет, потому, что на запасном аэродроме всегда есть. Ага! Даже два есть. Я же говорил.