Павлик Морозов [1976] - Губарев Виталий Георгиевич - Страница 17
- Предыдущая
- 17/21
- Следующая
Яков раньше всех вернулся к костру, у которого хлопотала Клава Ступак — она варила уху. Он свернулся у костра и задремал.
Павел окликнул его с лодки:
— Яшк!
— Спит он! — крикнула Клава. — Хоть стреляй над ухом — не проснется.
— Вот соня! — Павел выбрался из лодки, присел возле Якова на корточки. — Яшк!
Клава улыбалась, помешивая уху.
— Его мать жаловалась в прошлом году: утром, говорит, в школу не добудишься.
Павел запел шутливо:
Зыбаю, позыбаю,
Пошел отец за рыбою,
Мать пеленки полоскать,
А я Яшеньку качать…
Ааа… аа
— Что ни делай, все равно не проснется, — смеялась Клава.
Павел запел громче:
Зыбаю, позыбаю,
Пошел отец за рыбою,
Мать пеленки полоскать,
А я за волосы таскать!
Он дернул приятеля за волосы. Яков негромко взвыл и встрепенулся.
— Ой!.. Ну, знаешь, это самое… за это можно и по уху дать.
— Вот здоров спать! — расхохотался Павел.
— Это я лю-у-ублю… — потянулся Яков. — Эх, перебил ты мне, Пашк, сон интересный.
— Какой? — заинтересованно спросила Клава. — Люблю я про сны слушать.
— Будто мать клюквенное варенье варит… А сахару, сахару положила! И пенка так и накипает! Мать говорит: «Кушай, Яшка, пенку». Я ложкой-то зачерпнул пенку, а съесть так и не успел: ты как раз тут за волосы дернул.
— А на болоте уже клюква розовеет, — сказала Клава. — Видимо-невидимо!
Павел предложил:
— Айда, сходим в то воскресенье? Как раз дозреет.
— Сходим… — снова потянулся Яков. — Люблю я клюквенное варенье… Постой, нельзя в то воскресенье.
— Почему?
— В пятницу — первый день занятий, в субботу — второй, а в воскресенье — третье сентября.
— Ну, так что?
— Зоя Александровна говорила, что третьего сентября утренник. Будем рожи сажей красить.
— Если на зорьке встать, то к утреннику как раз поспеем.
— Не люблю я на зорьке вставать, — зевнул Яков. — А может, в этом году еще и не будет в нашей школе пятого класса?
— Будет! — уверенно сказала Клава. — Уже три новые учительницы приехали. С виду симпатичные… Только лучше Зои Александровны, по-моему, никого нет!
Один за другим у костра собирались пионеры, рассаживались перед огнем, грелись.
— Осень… — вдруг печально сказала Клава. — Листья желтеют… Жалко лета, ребята. А на Черном море, Зоя Александровна говорит, еще розы цветут.
— Там и в декабре цветут! — оживился Павел, — Ребята, вот я думаю, какая же страна наша большущая! На одном конце еще морозы бывают… снег! А на другом — уже хлеб сеют и деревья зеленые!
Помолчали. Яков проговорил:
— Мой папанька в Красной Армии был — в этой… в Средней Азии. Там они с басмачами дрались — такие бандиты есть… Вот жарища там! Шестьдесят градусов! И песок. Едешь день — песок, едешь два — песок.
Клава пояснила:
— Каракумы. Пустыня такая.
— А Зоя Александровна говорит, что такое время будет, когда и пустыня родить хлеб начнет, — прибавил Павел.
— Начнет, — согласилась Мотя. — Если речку провести… Орошение сделать.
Павел продолжал, тщательно помешивая хворостинкой угли в костре:
— А еще, наверное, такие машины сделают, что бы тучи собирали, и когда надо — дождь будет идти!
Яков подскочил, весело сморщился, захохотал:
— Вот загнул! Какая ж это машина на небо полезет?
— Может, самолет такой будет…
— Гром как жахнет, так твоего самолета и нету! — рубанул по воздуху ладонью Яков.
— Никогда ты, Яшка, ни во что не веришь, — недовольно проворчал Павел. — А может, еще через радио! Знаете, ребята, радио какое, наверное, будет? Зоя Александровна рассказывала: сидим в Герасимовке — и Москву видим!
— Красную площадь! — мечтательно сказала Клава.
Яков спросил недоверчиво:
— И Кремль?
— И Кремль!
Все придвинулись к костру, посмотрели на Павла заблестевшими глазами.
— Неужто увидим?
— Ну, это мы не доживем… — покачал головой Яков.
— Доживем! Вот посмотришь, доживем!
К костру подбежала запыхавшаяся Мотя.
— Ребята, за мной Петька Саков идет!
Павел вскочил, сжал кулаки. Клава удержала его за рукав:
— Паша, не надо.
— Пусти! — он резко высвободил руку. — Все равно сейчас опять драться будем. Ну, я ж ему!
Яков поднялся рядом с ним.
— Пашк, ты не бойся… Если что — я подмогну…
К костру подошел Петр и молча остановился.
Молчали и пионеры. Все вдруг увидели, что глаза у Петра совсем не злые и смотрит он очень жалобно и смущенно. Это было так не похоже на него, что Павел растерялся.
— Ну, — передохнул он, — ты чего стоишь? — Но в голосе Павла не было угрозы.
Саков молчал.
— Ну?
Петр шевельнул рыжей головой и сказал тихо:
— Вы меня за человека не считаете, а я… — он запнулся, и Павел увидел, что на его ресницах блеснули слезы.
— Ты про записки знаешь?
— Про какие записки? — насторожился Павел.
— Что в Иерусалиме бог против колхозов говорил… Ну, голос его, что ли, был слышен…
— А что?
— Эти записки… моя тетка с Кулукановым сочиняла.
Павел смотрел на Петра широко открытыми глазами.
— Врешь!
— Право слово… Тут нищенка ходила, так они и научили ее эти записки бросать…
Павел сделал шаг вперед и вдруг широко улыбнулся, хлопнул Петра по спине.
— Петька, дружище, ох, молодец!
Пионеры наперебой заговорили:
— Петя, садись!
— Садись, Петька, у костра!
— Вот здесь посуше!
Петр робко поежился.
— А вы меня в пионеры примете?
— Ну ясно, примем! — Павел повернулся к Якову. — Расскажем Зое Александровне… Вот она напишет про таинственное письмо!
— Сколько сме-еху будет! — протянул Яков.
Клава язвительно заулыбалась:
— Ты же сомневался, думал, что правда!
— Кто-о? Я? — возмущенно вскрикнул Яков. — Да я, это самое, и в бога-то совсем не верю! Это ж курам на смех! Бог речь о колхозах держал!
— А на пасху куличи святить ездил!.. — вспомнил кто-то.
Все засмеялись.
— Так это ж мать заставила! Больше не поеду! Нипочем не поеду!
Ему очень хотелось, чтобы ребята убедились в том, что он не верит в бога. Притопывая ногой, он громко запел «безбожную» шуточную песенку, которую часто пели пионеры в те годы:
Пионеры, в бога вы не верите,
А где ваша пасха?
И все дружно подхватили:
Наша пасха — выдумка и сказка,
Вот где наша пасха!
Потом все уселись у костра и с аппетитом поели ухи. Огромная луна всплыла в облаках и залила чудесным светом лес, живой серебряной дорожкой протянулась по озеру. Неясно поблескивали в сумраке огоньки дальних костров. Мальчики сушили у огня одежду, хвастались уловом.
Невдалеке послышалось:
— Эй, пионеры! — По голосу все узнали Данилу. — Рыбачите?
Яков ответил неохотно:
— Рыбачим.
Данила вышел на свет. Его узенькие глаза забегали по лицам ребят, на секунду встретились с глазами Павла и снова скользнули в сторону.
— Ну, ну, рыбачьте. — Он с усмешкой поправил на плечах куртку, медленно отошел.
— Носит его здесь… — проворчал Яков. — Всегда он насмехается.
— Девочки, — зашептала, понижая голос, Клава, — а вы видели, какая у него рубашка?
— Какая?
— Кулукановская! На груди зеленым вышитая. Ей-ей! Я запомнила, как Кулуканов носил.
— Подарил, наверное, — сказала Мотя. — Чего-то он часто стал в гости к Кулуканову ходить… Паш, и дед Серега к нему ходит, я видела.
Все умолкли. Петр сказал в тишине:
— Данилка ему хлеб помогал молотить. Еще и из другой деревни Кулуканов батраков нанимал. Из нашей нанимать боится! По ночам молотили. Ох, и хлеб у него хороший!
— В сельсовете сказал — град побил. Хлеб государству сдавать не хочет, — возмутилась Мотя.
- Предыдущая
- 17/21
- Следующая