Тайна Высокого Замка - Каменкович Златослава Борисовна - Страница 3

• Предыдущая
• 3/70
• Следующая

Усердно раскачивая люльку, Петрик громко запел.

— Тише, тише, — взмахнула руками мама. — Вот так, потихонечку… И петь не надо, разбудишь.

Пожалуй, Петрику и самому не очень-то хочется сейчас петь.

Петрик души не чает в своём двоюродном братике. Он бы его няньчил целыми днями, только тётя Марина не позволяет Петрику брать Тымошика на руки.

«Уронишь, — говорит, — и тогда у ребёнка на всю жизнь останется на спинке горбик».

Жаль, что Тымошик, кроме «агу», ничего ещё не умеет говорить. Он только умеет хватать ручками по гремушку, умеет улыбаться и плакать. Зря, конечно, он никогда не плачет, говорит тётя Марина. Когда Тымошик не мокрый, не хочет спать и сыт, он не плачет.

Тымошик спит, мама стирает, а Петрик сидит и терпеливо ждёт дядю Тараса.

На высоком лбу Петрика собираются морщинки, а пытливые, думающие искристо-карие глаза заметно темнеют. Лицо становится серьёзным и чуть опечаленным. Он вспоминает отца, родное Полесье, старую кузню, озеро и лес, что подступал к самой хате…

Особенно Петрик не может забыть ту ночь, когда всё это случилось…

Петрик проснулся от испуганного крика и плача Ганнуси. С растрёпанными светлыми косичками, в слишком длинной — на вырост — рубашке, сестричка стояла босиком посреди хаты, обхватив обеими руками колени отца и с горем и отчаянием, не по её возрасту, умоляла полицаев:

— Миленькие… не надо… Татусь хороший… татусь никогда не делал ничего плохого… не забирайте… не надо…

Петрик спросонья не понял — утро ли сейчас или вечер? И зачем в хате люди в шапках с блестящими козырьками и штыками на ружьях? И зачем у татуся на руках чёрные железки с цепочкой?

А татусь, добрый, любимый татусь, поспешно спрягал за Ганнусю руки в железках, наверно, для того, чтобы Петрик не спросил, как всегда: «это что?»

Тихо, словно всех обязывая в хате говорить только так, он сказал Петрику:

— Ты, сыночек, береги тут наши удочки. Я скоро вернусь, и мы поедем на остров рыбалить…

Мать подошла к постели, взяла Петрика на руки и поднесла к отцу.

Скованный наручниками, Михайло Ковальчук прижался к жене и детям, будто хотел им дать часть своей силы. Пусть и они сумеют не подать вида, когда так тяжело на сердце, пусть выстоят в трудных испытаниях…

— Зачем ты плачешь, Ганнуся? Вот Петрик у нас молодец, он не плачет, он знает, я скоро вернусь… — успокаивает отец детей.

Полицай грубо толкнул Ковальчука в спину.

Кто знает, придется ли Михаилу Ковальчуку еще когда-нибудь увидеть жену и детей… Но враги не потешатся его минутной слабостью, нет, они не увидят слез ни в его глазах, ни в глазах матери его детей.

— Уезжай к Тарасу, — успевает шепнуть жене Ковальчук, и его выталкивают за дверь родной хаты.

Петрика охватил ужас. Он заплакал. В хате с разбросанными вещами остались только трое — мать и плачущие Петрик и Ганнуся. Дарина вдруг упала на стул и тоже безутешно зарыдала.

Этой ночью запылал панский фольварк. В селе до рассвета раздавались выстрелы.

Забежавший в хату напиться воды мамин племянник Ивась, всегда помогавший отцу Петрика в кузне, сказал, что в пяти сёлах на Полесье начались восстания.

До часу дня в селе царило радостное оживление, как на пасху. Люди за всё рассчитались с паном, который поранил из револьвера одного мужика.

Крестьяне не могли простить себе одного: зачем они упустили панского сынка-адвоката, который, отстреливаясь, умчался верхом в уезд.

К вечеру в село нагрянули полицаи.

Голосили женщины и дети. Мужиков хватали, сковывали наручниками и загоняли в корчму возле ставка.

Петрик видел из окна, как полицаи заставили старого еврея-корчмаря залезть в пустую собачью конуру и привалили дырку большим камнем…

Мама торопливо бросала на разостланную шаль новые полотняные, с мерёжкой на рубцах штанишки Петрика, вышитую сорочку татуся, ещё какую-то одежду, когда в хату забежала вся забрызганная грязью, красная и потная тётя Наталка, мамина сестра. Охрипшим голосом она сердито закричала на маму:

— Ты ещё тут?.. Жизнь тебе что ли надоела?.. Бросай всё, беги до балки… там… за каменной осыпью мой Ивась с подводой вас ждёт…

— А как ты?

— В лес ухожу с детьми… Бог даст, свидимся, — прошептала тётя Наталка, помогая маме завязывать узел с одеждой.

Сёстры обнялись, поцеловались. Наталка наспех перекрестила Петрика и Ганнусю, расцеловала их, благословила: «Да храни вас бог…» и выбежала из хаты.

Мама взяла на руки Петрика, схватила узел с вещами и, приказав Ганнусе не отставать, бросилась в густые заросли бурьяна, точно в озеро.

Ганнуся вскоре устала и начала отставать. Петрик заплакал, он боялся, чтобы сестричку не схватили полицаи.

— Тише, не плачь, сыночек, — шептала мама, — а то полицаи услышат, все пропадём… Ганнуся, доченька, держись за мою юбку…

Крапива больно обжигала Петрику ноги, руки, лицо… Но вот, наконец, кончилась эта проклятая крапива… Вон и мамин племянник Ивась бежит им навстречу…

Долго, долго ехали беглецы через лес, затем берегом мутной узенькой реки, которая вытекала из болот и бесчисленными протоками огибала маленькие островки, поросшие камышом.

Наконец Ивась остановил подводу, достал ведро и, захватив с собой Петрика, спустился к речке. Там он зачерпнул воды, сам напился и дал попить Петрику, хотя в основном вода эта предназначалась лошади.

Ивась усадил Петрика рядом с собой и дал ему подержать кнут.

— Нью! Нью! — сердито хлестнул Петрик лошадь.

Воистину не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь! Оказывается, подгонять лошадь было ни к чему, Ивась даже рассердился за это на Петрика и отнял кнут.

Это, конечно, омрачило настроение Петрика, но не надолго.

— Я больше никогда не буду обижать коняку. Добре? — обещает Петрик.

Ивась обнимает одной рукой Петрика, прижимает к себе и говорит:

— Лошадь и собака, они первые друзья человека, обижать их грех…

— А почему полицаи забрали моего татка?

— После узнаешь, а пока, Петрик, об этом ни с кем не говори. Иначе тебя сцапают полицаи, и прощай белый свет. Ты меня понял, Петрик?

— Угу, — хмурит брови мальчик. Он с чужими будет нем как рыба.

Вдруг Петрик заметил, что нет больше реки, а лес стал гуще, сумрачней. Сделалось прохладно, а вскоре и темно.

— Тётя, укладывайте детей спать, — сказал Ивась.

А чего Петрика укладывать, если он уже сам свернулся калачиком на душистом сене и смотрит на звёзды?

Где-то близко ухнул филин.

— Кто-то помер… — испуганно прошептала Ганнуся.

Но мама за эти слова поругала её и велела спать.

Проснулся Петрик на другое угре, протёр глаза и увидел, что нет больше леса, нет даже ни единого деревца.

— Мама, это здесь чего? — дрожа от утренней прохлады, удивлённо спросил Петрик.

— Голое поле, — с тоской в голосе ответила мама. — Спи, ещё рано.

— А почему оно голое? Кто его раздел?

— Много будешь знать, скоро старым станешь, — сердито пробурчала Ганнуся. Она знает: если братик завёл свои «это чего?», «почему?», «зачем?» — покоя от него не будет! А Ганнусе так хочется спать…

Петрик умолк не потому, что побоялся стать старым. Нет. Просто ему самому ещё хотелось спать. Засыпая, он думал: «Скоро старым станешь!» А разве плохо немножко побыть стариком, как дедушка Степан, мамин татусь? Все тебя будут слушаться, уважать… И борода вырастет длинная, белая, и усы тоже…

Незаметно для себя Петрик уснул. А когда его мама разбудила, они подъезжали к белой продолговатой хате. Это была станция.

Ивась дал лошади сена, а сам пошёл покупать билеты на поезд. Петрик ещё не знал, что такое поезд, поэтому спокойно стоял около лошади, отгоняя от неё прутиком больших зеленоватых мух.

— Скорее, поезд подходит! — крикнул выбежавший из станции Ивась.

Мама схватила с подводы узел, взяла Петрика за руку, сказала Ганнусе, чтобы та не отставала, и они побежали за деревянную ограду, где поблёскивали на солнце рельсы.

• Предыдущая
• 3/70
• Следующая