Поход в Страну Каоба - Травен Бруно - Страница 8

• Предыдущая
• 8/58
• Следующая

Габино — так звали парня, обратившегося к Андреу с этой длинной речью, — считал, что правила гостеприимства требуют, чтобы он развлекал вновь прибывшего товарища. Разговор велся по-испански. Габино продолжал:

— Здесь мы все по договору с этим конокрадом Габриэлем. И у соседнего костра тоже сидят парни, которых он подцепил. Да и вообще большинство здесь завербовано проклятым Габриэлем…

Андреу накрошил разогретые лепешки — тотопостлес — в кофе и сказал:

— Если вы все знаете, что за негодяй этот Габриэль, то какого же черта вы попались на его крючок?

— А ты, видно, пришел сюда по своей воле! Ну, брат, другого такого, как ты, не только здесь, а пожалуй, и на всем белом свете днем с огнем не сыщешь! Ты что, не знаешь, куда отправляешься и что тебе предстоит? — спросил Габино.

— Я здесь вовсе не по доброй воле, — ответил Андреу.

— Это мы и сами понимаем! — вставил кто-то из сидевших у костра.

— Да, не по доброй… — продолжал Андреу. — Помещик, у которого батрачил мой отец, решил взыскать с него шестьдесят песо, те, что отец ему задолжал. Отец становится старым, и помещик опасался, что он не успеет полностью отработать долг — чего доброго, помрет прежде, чем будет выплачен последний сентаво. Так вот, чтобы выручить свои деньги, он продал старика дону Габриэлю — энганчадору с монтерии. Отец и недели бы там не протянул. Да он не выдержал бы даже дороги через джунгли. Поэтому я бросил работу, приехал домой и сейчас отправляюсь на монтерию вместо отца.

— Так я и думал, — сказал Габино и кинул ветку в огонь. — Ты такой же доброволец, как и мы все, как и все индейцы, которые сейчас сидят вокруг костров на этом пустыре и ждут отправки на монтерии. В том, что они здесь, они повинны не более, чем в том, что родились на свет божий… Можешь мне не рассказывать, как ты очутился здесь… Знаю я, как все устроено на свете. Дон Габриэль нипочем не купил бы твоего отца, если бы твой хозяин или, вернее, хозяин твоего отца не сказал ему, что ты молодой и крепкий парень и что ты умеешь работать. Этот кровопийца прекрасно знал, что ты заменишь своего старика, когда дело дойдет до отправки на монтерию.

Андреу обернулся и спросил:

— А где же тот парень, тот мучачо, который собирался раскроить мне череп?

— Селсо? Он пошел к пруду смыть кровь и смочить глаз, который ты ему подбил.

— Я в этом не виноват, — сказал Андреу, — я не задирал его. Он бросился на меня, как бешеная собака. У него, должно быть, не все дома.

— Что верно, то верно, — ответил Габино. — Ты угадал, дружок. Он сегодня не в себе. Но на него не надо сердиться… Послушай, — вдруг перебил себя Габино, — а как тебя, собственно говоря, зовут?

— Андреу.

— Да, так я говорил, что Селсо сегодня с утра сам не свой. Это целая история, печальная история, а может, и веселая — смотря по тому, как на нее посмотреть.

Тут в разговор вмешался Даниэль:

— Хотелось бы мне поглядеть, как бы ты себя повел, очутись ты в шкуре Селсо…

— Во всяком случае, я ему ничего худого не сделал, — ответил Андреу. — А вы выражайтесь яснее, если хотите, чтобы я понял, что к чему. Когда я во всем разберусь, я сам решу, что мне делать — постоять за себя или уступить ему.

— Этот Селсо, — начал рассказ Габино, — чертовски хороший парень, настоящий товарищ — он никогда не бросит тебя в беде. И, что особенно ценно на монтерии, превосходный работник, все умеет, за что ни возьмется. Валит лес, как медведь, таскает бревна, как слон, волочит их, как упряжка мулов, и так управляет быками, что они слушаются его, как хорошо вымуштрованные солдаты. Такого парня монтерия, конечно, потерять не хочет. И подцепить такого человека для энганчадора все равно, что напасть на золотую жилу.

У Селсо есть девушка в Икстаколкоте. Он мог бы уговорить ее бежать с ним. Но у парня доброе сердце, в этом его беда. Он не захотел причинить отцу девушки такое горе. А отец требует за девушку большой выкуп: она красивая, сильная и здоровая, и поэтому он хочет получить за нее кучу денег.

В Икстаколкоте Селсо за всю жизнь не заработать такой суммы. Он предложил старику три года батрачить у него, чтобы получить его дочь в жены. Но старик уперся. Он во что бы то ни стало хотел получить за дочь сколько-то — уж не помню, сколько — овец, коз, кукурузы, шерсти, табака. Куш получился изрядный. Можешь спросить у Хосе, что сидит вон у того костра, он из их селения. Он тебе точно скажет. Да, собственно говоря, какая разница — на десять баранов меньше или на пять коз больше. Селсо завербовался на кофейную плантацию где-то в районе Тапачула. Работал он до седьмого пота, отказывал себе во всем и за два года сколотил приличную сумму. Что говорить, деньги эти достались ему не дешево. На кофейных плантациях работа не сладкая. Немногим легче, чем на монтерии. Я это сам на своей шкуре испытал: три месяца работал там на уборке кофе. Они платят с корзины. А попробуй-ка, брат, собери хотя бы сотню корзин! Когда десятник — капатас — в дурном настроении, он говорит, что в твоей корзине полно незрелых бобов, и высыпает корзину в закром, не записывая ее за тобой. Выходит, ты собрал бесплатно целую корзину. Для дуэньо, то есть для хозяина плантации, эти бобы, конечно, не пропадают — он их пустит в дело, — пропадают они только для тебя.

Итак, два года Селсо там отработал, собрал нужные деньги и отправился домой. Выбрал он самую короткую и самую трудную дорогу — шел через Никивил и Сальвадор. В каждом селении, через которое ему пришлось проходить, сельский староста взимал с него пошлину за то, что он идет по деревенской улице. А если Селсо в пути попадался паршивый мостик, перекинутый через болото, то с него брали двадцать сентаво за переход. Повсюду в дороге ему предлагали самогон — агуардиенте. Он был дороже водки и, конечно, гораздо хуже — прямо яд. Везде парня пытались подпоить, чтобы арестовать и посадить за пьянство в карсель — в тюрьму. А наутро, очнувшись в карселе, он не обнаружил бы у себя ни одного сентаво. Ведь не приходится рассчитывать, что начальник полиции бесплатно упечет тебя в кутузку. А если подашь жалобу на то, что тебя обобрали в участке, то не меньше месяца протрубишь на принудительных работах за «оскорбление властей».

Но Селсо наслушался на плантациях рассказов других батраков-пеонов. В дороге он не пил ни глотка, даже если его угощали бесплатно, из чистой дружбы. За продукты, которые он покупал в пути, с него драли втридорога. Ведь он был сборщиком кофе и, разбогатев на плантациях, возвращался теперь домой.

Но Селсо держал ухо востро. Он шел одетый в лохмотья и никому не говорил, что работал на кофейных плантациях. Когда в какой-нибудь лавочке он спрашивал дорогу или когда представитель власти выяснял, откуда он идет, Селсо всегда отвечал, что перегонял из Ховеля в Уикстлу четырех мулов для своего хозяина. Ховель был последним городом, через который ему надо было пройти, прежде чем добраться до своего родного селения. Оттуда ему оставалось всего около двадцати километров.

Здесь он чувствовал себя уже почти дома. Ведь отец, бывало, не реже двух раз в месяц, а то и каждую неделю посылал Селсо в Ховель продавать кукурузу, шерсть, невыделанные шкуры или селитру.

Придя в Ховель, Селсо купил себе на пять сентаво бананов у мелкого торговца, разложившего свой товар на циновке между колоннами здания ратуши, пересек улицу и уселся на площади, чтобы поесть. Правда, на площади стояло не менее дюжины скамеек, но скамейки эти предназначались только для ладино — для цивилизованного населения города. Конечно, не все эти так называемые цивилизованные люди считали для себя обязательным умываться и бриться по утрам. По их мнению, такими пустяками можно было заниматься не чаще чем раз в неделю, в воскресенье, в послеобеденное время, и тем не менее они продолжали считаться ладино — цивилизованными людьми.

Полицейские тотчас прогнали бы Селсо — бродягу-индейца, — если бы он осмелился сесть на скамейку. Но с вымощенной булыжником площади полицейские не гоняли даже бездомных собак. Поэтому индейцы имели право, если хотели отдохнуть, расположиться на мостовой.

• Предыдущая
• 8/58
• Следующая