Ступеньки, нагретые солнцем - Матвеева Людмила Григорьевна - Страница 26

• Предыдущая
• 26/44
• Следующая

Человек не виноват, что иногда с ним происходят несуразные случаи. Тимка не хотел ничего плохого. Но Катя этого не знала. Она вскочила, чуть не плача, и сказала на весь класс:

— Никогда тебе не прощу! Так и знай! Ни за что на свете!

— Я знаю, — печально отозвался он.

Только Галина Ивановна сказала мягко:

— Ну вот видите, ребята, это случайность. Тима нам объяснил — он перепутал плёнку. А нам и про Катю интересно, правда? Показывай, Тима, дальше.

Тимка в нерешительности стоял около проектора. Аппарат молчал.

— Ну, Тима, ты же всех задерживаешь.

И по экрану снова пошла Катя. Она несла свой кефир и батон. Она остановилась и стала кидать кусочки хлеба птицам.

— Охрана природы, — сказал Серёжа.

— Какая курточка красивая! — вздохнула Света.

— Курточка красивая, — как всегда повторила за Светой Эля.

— Цветное кино-то, — с уважением произнёс Золотцев. — Тимка молодец у нас.

— Фильм называется: «Девочка из нашего дома», — сказал Тимка. А на экране львёнок и щенок качались на качелях, обезьяна чистила апельсин маленькими коричневыми ручками. Плавно плыл по тихой воде белый лебедь, похожий на цифру «два».

Все смотрели на экран и смеялись, только Катя прикрыла лицо руками. Она не хотела смотреть не только на самого Тимку, но даже на экран, на котором шёл его фильм.

Тимка стоял сзади всех, у проектора. Он видел, что Катя закрыла глаза ладонями. Он даже подумал, что она плачет. Но ему не было видно, что Катя сквозь щёлочку в пальцах смотрит на экран. И не знал, что ей нравятся львёнок, собака, ослик и лебеди. И очень нравятся смешные мартышки.

Тимка знал, что Катя человек обидчивый. Но он не знал, что у нее есть чувство юмора. А оно у Кати было. И поэтому Катя там, под ладонями, улыбалась. Она думала: «Какой нелепый, странный и хороший мальчик Тимка».

А Тимка закончил показ кинофильма, включили свет. У Тимки в ушах звучал голос: «Никогда тебе не прощу! Ни за что!»

Он забыл, что Катя говорила это уже не в первый раз. А потом всё-таки прощала.

Неужели Люба так и не узнала, что было в Славкиной записке? Ведь ей так важно было это узнать…

После того как узнала, что записка пропала, прошло несколько дней. Вдруг потеплело, и снег стал таять, с крыш закапало. И тут все во дворе спохватились и опять полюбили снег, который за зиму всем успел надоесть.

— В снежки! — крикнул Славка.

— В снежки! — крикнул Перс.

И Коляня молча залепил снежком в Любку, а Любка в Коляню, да так ловко, что сшибла шапку.

Смешно!

— Ах, ты шапки сшибать! — кричит Коляня.

Красный, мокрый, несется по двору. А Люба от него. А Славка где-то рядом. Хорошо убегать! Хорошо догонять! Снег пахнет стираным бельём чистым и холодным, он пахнет ветром и почему-то свежим огурцом. Бах! — снежок в спину. Раз! — и повалили Перса в сугроб.

Какая война? Какие бомбёжки? Кто всегда хочет есть? У кого продранные валенки? Всё забыто! Они самозабвенно играют в снежки! Это сейчас самое главное и самое прекрасное и поглотившее всех занятие. Самое великолепное занятие на свете!

И тут выходит Валя Каинова. Она идёт по длинному двору, у неё такое лицо, как будто здесь никто не носится и не орёт и, уж конечно, не играет в снежки.

Валя останавливается в стороне и смотрит, слегка наклонив набок свою красивую голову. И косы перекинуты на грудь, длинные, светлые. Подумаешь!

Валя всегда умела сделать так, что все обращали на неё внимание. Даже если не хотели, всё равно обращали. Стояла она всегда на том самом месте, где её лучше всего было видно. Говорила таким голосом, который лучше всего слышно. И с такой интонацией, которая делала её слова значительными, хотя они и не были значительными. Но это Люба понимала потом, когда Вали не было рядом. А пока Валя была здесь, Люба вместе со всеми мальчишками и девочками поддавалась Валиному обаянию и ничего не могла с этим поделать. И за это не могла терпеть Валю Каинову.

Тогда, давно, до войны, Любе казалось, что она не может жить без Лёвы Соловьёва. Все могут, Валя может, а она не может. Так почему же он выбрал Валю! Это несправедливо! И не Лёва виноват в этой несправедливости. Виновата Валя.

Теперь Лёва с бабушкой в эвакуации. Валя выходит во двор, и по-прежнему она всегда заметна. Не играет со всеми — заметно: все играют, а Валя — нет. Начнёт играть — всё равно заметно: это играют все, а это — Валя. С этим ничего нельзя поделать. Коварство и хитрость разоблачить трудно, но все-таки можно. Нельзя разоблачить красоту…

Вот Валя стоит возле стены — мягкие косы, длинные ресницы, сияние в глазах. Все играют в снежки, а Валя стоит и не играет. Ногой в маленьком чёрном валенке разрывает, раскидывает снег возле стены. Она красиво и задумчиво воротит его. Люба готова спорить на что угодно, что никакой задумчивости нет — о чём ей думать-то? Но вид лирический, немного печальный. И печаль ей к лицу.

Валина нога кажется особенно ладной в аккуратном валеночке. Вдруг Валя наклоняется и поднимает с земли липок бумаги, свёрнутый квадратиком. Он лежал, припорошённый снегом. Люба в ту же секунду поняла, что это записка. Та самая. Она упала из ящика ночью, её отнесло ветром сюда, к забору.

Люба кинулась к Вале:

— Это моё! Дай!

А Валя легко и красиво отвела руку:

— Откуда ты знаешь, что это тебе? Это записка.

И Валя развернула и читает вслух, а все стоят и слушают.

— «Ты самая лучшая девочка на всей земле».

Прочла своим красивым звонким голосом и смеётся:

— А ты, Любка, говоришь, что тебе. Я же сразу сказала, что не тебе эта записка.

— А я говорю — моя! — кричит Люба и тянется за запиской. Ей в этот момент кажется, что если записка окажется в её руках, то все как бы встанет на свои места: Славка написал ей такие прекрасные слова, ей, Любе. Ей всего двенадцать лет, а Вале — четырнадцать. Ну и что? Разве нельзя, чтобы в твои двенадцать лет хоть кто-нибудь считал тебя лучшей девочкой на всей земле?

— Люба, — певучим голосом, нарочно певучим, чтобы было насмешливо, уговаривает Валя, — ну почему ты решила, что это написано тебе? Да и кто тебе мог это написать? — Она специально делает нажим на слово «тебе». — Тебе, такой маленькой, некрасивой, тощей, в пальто до пупа, в растоптанных, сто раз подшитых валенках. Ты не доросла еще до таких слов.

— Моя, я знаю! Я, честное слово, знаю, — твердит Люба, но никак не дотянется до записки. А все смотрят, а Коляня смеется. И Люба сама слышит, как неубедительно звучат ее слова. Слова вдруг потеряли окраску: серые, вялые, плоские. Нет душевных сил вдохнуть в них жизнь.

Люба оборачивается к Славке. Только он может сказать два слова, и все поверят, и перестанут смеяться. Она молча, глазами просит:

«Славка! Скажи им!»

Славка опускает глаза и молчит. Славка молчит! Люба смотрит на него, даже подалась к нему, а он молчит. Он наклонился, слепил крепкий, совершенно круглый снежок и со всего размаха залепил его в стену рядом с Валей.

Валя отстранилась, хотя прекрасно знает, что никто не кинет в неё, в Валю, таким крепким, как лёд, снежком. В кого-нибудь другого кинут, тому, другому, ничего не сделается — потрёт ушибленное место, поморщится — и всё. Но в Валю — нет.

Она, смеясь, сделала вид, что испугалась, сказала:

— Ну прямо снаряд… Слава, а может быть, это ты написал?

Она держит записку двумя пальцами, отстранив от себя, с таким выражением лица, как будто записка грязная или мокрая. Потом наступил такой момент, когда Люба могла бы выхватить записку, но это уже не имело никакого смысла. После Славкиного молчания — не имело.

С последней надеждой — на Славку, прямо в глаза: «Славка! Ну что же ты?»

— Да ладно вам! — вдруг зло говорит Славка. — Играем мы или нет?

• Предыдущая
• 26/44
• Следующая