Позабытые острова - Даниельссон Бенгт - Страница 25

• Предыдущая
• 25/40
• Следующая

— А норма какая?

— Два литра в неделю.

— Кроме того, полинезийцы за любую работу требуют вина, — смеясь, добавил художник. — От денег отказываются. Не дашь вина, не будут работать. И набирается еще четыре-пять литров в неделю. Выпивают все в один присест. Каждый вечер в поселке гулянье и драки. В воскресенье надевают чистую, аккуратно выглаженную одежду — недаром жены в интернате учились — и отправляются в церковь слушать проповедь о вреде пьянства. Но в понедельник открывается лавка, и вечером — снова драки, несколько человек попадают в кутузку. Выйдут оттуда — и опять в очередь за вином. Да здравствует цивилизация! Кто на этом зарабатывает? Фирма, разумеется! Она почти такая же могущественная, как миссия. К сожалению, они служат разным господам, и бедные островитяне оказываются сбитыми с толку. Один европеец говорит одно, другой — прямо противоположное. Белые сами не знают, чего хотят, и так во всем. Кому верить? В итоге полинезийцы вообще перестают верить белым.

Разумеется, кроме новозеландской фирмы в Атуане были китайские купцы и пекари. Они не упускали возможности нажиться на чем угодно; кубики льда, лимонад и хлеб и здесь стали предметами насущной необходимости. Беспечные маркизцы способны отдать немалые деньги даже за дыню, хотя вполне могли бы вырастить ее в своем огороде. Были в Атуане такие лентяи, которые каждое утро покупали в лавке горячую воду для кофе! Зачем самому возиться, если купец так дешево продает ее: один франк чашка…

Местные достопримечательности не исчерпывались миссией и лавками; в Атуане был свои телеграф, школа, кинотеатр. Правда, последний помещался в одном из зданий миссии, и «крутил» фильмы сам епископ, но он не ограничивался картинами религиозного содержания и показывал вестерны[33], фильмы с участием певца Тино Росси, фарсы, герои которых лихо швыряли друг другу в физиономии торты, — словом, весь обычный для французской Океании репертуар. Прочие картины вызывают у островитян зевоту. Причина столь резко очерченных симпатий ясна: не зная языков и европейских условий, полинезийцы других фильмов просто не понимают, тогда как бесхитростная фабула вестернов и фарсов доступна любому; песни и музыка островитянам тоже по душе.

Маркизцы принимают всерьез все, что происходит на экране, отчего подчас происходят удивительные недоразумения. Я пошел однажды вечером в кино на вестерн: американские солдаты и колонисты крошили почем зря ни в чем не повинных индейцев. Зрители выражали восторг так же бурно, как мальчишки в Америке или Швеции. После сеанса началось оживленное обсуждение. Разумеется, меня втянули в разговор, считая, что любой белый должен знать все о диком Западе.

— Не страшно тебе было в Марите? — спросил плечистый мужчина, который казался мне страшнее всех индейцев вместе взятых. (Марите — Америка).

— Нет, — честно ответил я. — Индейцев осталось очень мяло, и к тому же это чрезвычайно миролюбивый народ.

— Миролюбивый? Просто они боятся… А зазеваешься, так небось подкрадутся сзади и…

— Да нет же. Большинство из них — самые обыкновенные люди, работают в поле, водят автомобили, ходят в кино. И одеваются, как все.

— Брось, мы видели в фильме: они носят на голове перья, одежда у них из шкур. А Кита Карсона ты знаешь?

— Кита Карсона? Постой-ка… Да ведь он давно умер.

— Умер? Мы его только что видели в фильме. Когда же он успел умереть?

Я сдался. Мой собеседник тоже решил, что не стоит со мной говорить. Отходя, он бормотал себе под нос:

— Этот иностранец вовсе и не бывал в Марите.

На праздник четырнадцатого июля собрались даже самые древние деды, и я воспользовался случаем расспросить их о старине. Ничего нового я не услышал, но каждый считал своим долгом сочинить какую-нибудь потрясающую историю. Правда, они знали названия своих земельных участков; это позволило мне составить карту Атуаны и соседних долин, обозначив на ней сотни старинных названий. Сравнив список с тем, который я привез из Рароиа и Такуме, я и впрямь нашел много такого, что подтверждало версию о приходе их населения с Маркизских островов. Главный алтарь Такуме, почитаемый также и раройцами, называется Атурона, а так как в маркизском диалекте «р» впоследствии выпало, получилось — Атуона[34]. Предки раройцев говорили, что происходят из Нуку в стране Хива-Нуи. Общеизвестно, что Хива-Нуи — древнее наименование Маркизских островов; но для меня было новостью, что западная часть Хива-Оа, где находится Атуана, называется Нуку. Все эт «отлично совмещалось с раройским преданием, которое,» частности, гласит, что беженцы из Хива-Нуи назвали открытый ими коралловый остров Нуку-попои-фано, то есть «Нуку, перемещенное [вместе с] попон». Как уже говорилось, попои — национальное блюдо маркизцев.

Чем дальше я углублялся в исследование, тем больше совпадений находил; их количество наглядно свидетельствует о старых связях между Хива-Оа, с одной стороны, Рароиа и Такуме — с другой.

Несколько дней спустя в одном из исторических мест острова, где несомненно жили предки раройцев, бурно отметили четырнадцатое июля. Островитяне готовились к празднику основательно, нанесли горы бананов, таро, плодов хлебного дерева, сахарного тростника, бобов, свинины и говядины. Как всегда, обязанности были распределены заднее. Одному поручили месить плоды хлебного дерева, другой приготовлял таро, третий носил дрова, четвертый колол свиней… И каждый ревниво ограничивал круг своих обязанностей. Специалисту по таро не пришло бы в голову помочь тому, кто нарезал сахарный тростник, хотя бы он полчаса сидел без дела в ожидании дров. (Принести их самому? Что вы!) Такой порядок несколько тормозил работу, но никто и не спешил. Если угощение не будет готово четырнадцатого июля, можно устроить штр и пятнадцатого и шестнадцатого!

И только атуанские французы считали, что праздник надо отмечать вовремя и непременно на французский лад. Кроме жандарма, епископа и шести монахинь в долине еще жили бывший жандарм и два плантатора. Если добавить художника и меня, получалась изрядная компания, так что на плечи жандарма ложилась тяжелая ответственность. Он метался, как угорелый, следил за сооружением почетной трибуны, определял порядок торжественного шествия, разучивал соло на трубе, заставлял художника и меня прилежно репетировать. Зато когда настал великий день, все шло, как по маслу.

Под звуки военного марша (в исполнении сиплого граммофона) мы во главе с епископом вступили на главную площадь и выстроились лицом к флагштоку. Впереди стоял епископ, за ним монахини, дальше вождь, маркизцы и все мы. Солнце жгло нещадно, и большинство местных жителей не меньше меня томилось в праздничных нарядах: тщательно отутюженных брюках, длинных белых платьях… Но вот под звуки фанфары взвился флаг, и мы натянули «Марсельезу». Как ни странно, все знали слова, но в маркизском произношении получалось примерно вот что:

Однако никто не улыбался. Кончив петь, прокричали «ура», потом опять зазвучал марш. Дальше выступил с речью епископ. Как и подобает, он углубился в дебри истории. Чтобы основательно анализировать события, которые привели к Французской революции, оратор начал с древних галлов. Когда он дошел до Людовика XIV, у меня закружилась голова и зарябило в глазах; я вынужден был укрыться под деревом, стоящим на краю площади. Придя и себя, я вернулся в строй. В это время уже говорил жандарм, который не менее добросовестно излагал историю своего сословия. Пришлось еще раз отлеживаться под деревом. За жандармом настала очередь вождя, он повторил на маркизском диалекте все сказанное до него и от себя добавил кое-что о второй мировой войне и атомной бомбе. После него выступали вожди долин; последним взял слово художник. Он посвятил свою речь современному положению, даже крикнул «ура» де Голлю, но, кажется, некстати, потому что его быстро остановили. Мне казалось, что мой мозг кипит, бурлит, расплавленный солнечными лучами… Когда церемонии кончилась, я облегченно вздохнул: наконец-то можно будет уйти.

• Предыдущая
• 25/40
• Следующая