Долгий поцелуй на прощание - Рутледж Виктория - Страница 66

• Предыдущая
• 66/118
• Следующая

— Они хотят, чтобы я остался и закончил проект, над которым работаю, — сказал Джайлс. Она услышала, с каким усилием он заставил голос звучать спокойно. — Это может занять три месяца, может дольше.

— Ах, прекрасно.

Кэт представила себе, как будет плестись на работу по вьюжным улицам. Увидела нижнее белье Данта, разбросанное по вонючей квартире, и истерические записки Элейн, разбросанные по ее столу. Она представила, как обклеит буфет изнутри фотографиями Джайлса, чтоб его образ не сводился только к парадному галстуку на снимке у постели.

— Почему ты не сказал мне раньше?

— Не хотел испортить эти несколько дней, наше совместное Рождество. О том, что остаюсь до декабря, я сказал тебе в сентябре, и ты не писала мне три недели.

Кэт подавила возражение. Соблазн растерзать Джайлса сарказмом был очень велик, но она знала, что это не поможет. Может, это шаг вперед? Часть ее новой усовершенствованной личности?

— И я так завидовал, — неожиданно добавил Джайлс.

Это застало Кэт врасплох. Она взглянула на него.

— Завидовал? Мне?

— Да. Завидовал, что ты впервые открываешь для себя Лондон. Что у тебя есть приятная работа, где никто не контролирует каждое твое движение…

Кэт хотела было напомнить, что она работает младшим редактором в издательстве, а не дегустатором на шоколадной фабрике, но сдержалась.

— … Завидовал всему, о чем ты мне рассказывала вчера и в письмах, — интригам на работе, новым друзьям, соседям по квартире… — Он посмотрел на нее так, словно хотел сказать еще что-то, но продолжал: — Знаешь, если быть полностью честным, я бы хотел, чтоб ты была… не так счастлива, чтобы я мог приехать и спасти тебя. Или я просто не хотел, чтобы тебе было хорошо в Лондоне без меня. Но ты держалась молодцом, даже если сама так не думаешь. Я тобой очень горжусь.

Кэт собиралась признаться, что так долго торчала в «Эклипс» потому, что считала дни до его возвращения, как заключенный. Что она ненавидит своих соседей, а лондонское метро и все автобусы вместе взятые просто омерзительны. Но Джайлс продолжал:

— Я понимаю, это несправедливо — просить тебя ждать меня здесь… — он смущенно замялся, — и мы ведь даже не говорили о твоих: планах. — Он взглянул на нее. — Какие у тебя планы? Ты собираешься поехать домой? Шестнадцать понедельников прошли… Или ты…

— Думаю, теперь надо говорить о двадцати понедельниках.

«И все они печальные, ни одного счастливого».

Кэт снова стала смотреть на реку.

— По правде говоря, я не задумывалась над этим. Просто ждала тебя.

Они стояли, облокотившись на перила, и молчали. За их спиной проносились машины, направляющиеся за город. Цепочки движущихся красных и белых огней на других мостах через реку отражались в воде.

Кэт почувствовала, что боль, наполнявшая ее в июле после отъезда Джайлса, вернулась. Но шокового оцепенения уже не было. Боль была уже знакома. Кэт вспомнила безнадежность, охватившую ее в сентябре, и одиночество, подступавшее со всех сторон, когда проходило похмелье и она понимала, что ей остается только ждать.

У Кэт было сильное желание попросить Джайлса не заставлять ее больше играть своей жизнью, чтобы вписываться в его жизнь. Другое, такое же сильное желание толкало ее броситься ему на шею и умолять не возвращаться в Америку. Хватит и этих пяти месяцев. Как она тосковала, как постоянно вызывала в памяти его лицо, чтоб не забыть! Как ужасно ждать весь год драгоценных минут, которые они проведут вместе. И не сметь спросить, когда же он вернется, потому что страшно услышать ответ. Долго ли она может это выдерживать? Долго ли она будет ему нужна там, в Чикаго, где он достигает новых успехов, растет в должности, преуспевает?

Кэт закрыла лицо руками и прижалась к холодным перилам. Бесполезно просить его не возвращаться. Ему придется. Нельзя давать повод говорить, что она мешала Джайлсу на пути к карьере. Будто бы она могла помешать. Никогда еще Кэт не понимала с такой ясностью, что дело не в том, что карьера для него превыше всего остального. Просто она даже не подлежала сравнению с чем-либо еще. Он видел, как без колебаний и извинений колесят по всему земному шару его родители. Это было обычной частью деловой жизни. Вся горечь ее положения предстала перед Кэт как гранитная стена, слишком большая, чтобы окинуть ее взглядом и оценить размеры.

Кэт вздохнула и сжала кончиками пальцев виски. Она ни в чем не могла обвинить Джайлса. Он всегда мечтал о такой карьере. Лучшее, что она могла сделать, — это отпустить его. И пусть он запомнит ее как человека с чувством собственного достоинства. Бесполезно строить из себя жертву, как бы того ни хотелось.

— Когда ты улетаешь?

— На второй день Рождества, — ответил Джайлс. — Самым первым подходящим рейсом. Это еще одна причина, почему мне пришлось…

Кэт разрыдалась. Четыре дня. Три из которых ей придется провести дома с семьей.

— Мне так жаль, Кэти. — Джайлс притянул девушку к себе и прижал ее голову к своей кротовой куртке. — Ты потрясающе держалась все это время. Я знаю, что прошу слишком многого. Но ведь здесь неплохо? Я хочу сказать, не можешь ли ты потерпеть еще немножко? Ради меня? Если ты захочешь прекратить наши отношения, я все пойму, но… Я не могу вынести мысли, что останусь без тебя.

Все напряжение последнего месяца обернулось потоками слез. Кэт слабо покачала головой. Что еще она могла сделать? Совершенно ничего. Но даже когда потом Кэт вспоминала эту сцену, воображая себя храброй, исполненной собственного достоинства, великодушной, она не могла сказать, плакала ли она от боли, или от злости, или от разочарования, или от горестного смешения всех этих чувств.

Кэт часто представляла себя участницей каких-нибудь сцен разрушения. Вот она опрокидывает вазы в универмагах, вот прыгает на пути перед поездом метро, вот швыряет кирпичи в витрины магазинов, вот мчится в машине по полям спелой пшеницы и слушает, как ломаются стебли. Иногда она воображала эти картины четко, словно наяву, но чаще они виделись в неясных грезах, словно что-то свыше направляло ее мысли. После неудачного дня на работе Кэт казалось, что ее присутствие в «Эклипс» менее существенно, чем наличие шкафчика для документов у ее стола. И тогда она частенько заходила в магазин, прохаживалась между полок и представляла, как сбрасывает с них хрупкие бокалы. Ей было приятно чувствовать, что целое так легко можно превратить в обломки. Ее опьяняла возможность прикоснуться к краю бездны хаоса и отойти вновь, глубоко запрятав свое горе.

Кэт всю жизнь развлекала воображение такими фантазиями разрушения. А в Лондоне они стали посещать ее гораздо чаще, потому что в нем уже было столько всего полуразрушенного. Самым ужасным было метро. Каждый порыв жаркого грязного воздуха, возвещавшего о приближении поезда, вызывал у Кэт желание всем телом податься навстречу несущейся груде металла. Как легко шагнуть за белую ограничительную линию. Шагнуть туда, где грязная мышь снует между гладкими блестящими рельсами. Неужели она ничего не почувствует? Даже вины при виде испуганного лица машиниста? Не услышит воплей людей на платформе? Они опоздают на работу, а в мозгу их навеки запечатлится кровавый снимок последней минуты ее жизни. Полное равнодушие членов лондонского сообщества друг к другу может взорвать изнутри простой шаг за белую линию.

Кэт смотрела из окна поезда на пролетающие поля, окаймленные наносами грязного снега. Ей представилось, что на колеса прикреплены длинные лезвия, срезающие кусты вдоль путей. Кэт старалась ни о чем не думать. Так она делала всегда во время бесконечных автомобильных путешествий и перебранок с Майком — и, следовательно, с мамой. Но теперь это не удавалось. Жуткие картинки прошедшего Рождества все равно вставали перед глазами. Даже стучащие колеса, казалось, повторяли: «Ты помыла посуду?», «Ты помыла посуду?».

Кэт отчаянно старалась затолкать подальше в подсознание упрямо всплывающую на поверхность мысль: она сама решила вернуться в Лондон, даже не согласившись провести еще один день в семейном кругу Крэгов. Ее отец, тоже страдалец, сунул ей сотню фунтов, чтоб она могла быстрее добраться на поезде.

• Предыдущая
• 66/118
• Следующая