Река Богов - Макдональд Йен - Страница 71
- Предыдущая
- 71/151
- Следующая
Хан облизывает губы. В словах, которые он сейчас произнесет, не должно быть никакой неуверенности в собственной правоте, никакой двусмысленности.
– Вокруг любого правительства всегда кишат слухи, госпожа премьер-министр.
– Я просто слышала, что вы очень рано ушли с какой-то вечеринки в пригороде.
– Я тогда очень устал, госпожа премьер-министр. В тот день…
Нет, он явно затевает ненужный разговор.
– Да-да, я помню, в тот день состоялся брифинг. Я слышала – но, конечно, сразу же отвергла это как возмутительную клевету, – что у вас возникло некое… э-э… напряжение в отношениях с Бегум Билкис. Я знаю, что веду себя вызывающе бестактно, Шахин, но ответьте мне, пожалуйста, на вопрос. У вас в семье все в порядке?
Что-то внутри Шахина кричит: скажи, скажи ей все как есть. Лучше пусть она узнает от тебя самого, чем от какого-нибудь светского информатора или от – избави Бог! – Дживанджи. Расскажи ей, куда ты ходил, кого встречал, что делал с… «эно»… Расскажи ей. Откройся перед ней, перед матерью страны и народа, пусть она как-нибудь уладит твои проблемы, как-нибудь замнет и скроет от любопытных глаз – ради того, что ты сделал для нее за все прошедшие годы, для Саджиды Раны.
Но он не может. Враги Хана внутри самой партии и вне ее ненавидят Шахина уже только за то, что он мусульманин. А если теперь он предстанет перед ними как извращенец, как неверный муж, как возлюбленный тех, кого они даже за людей-то не считают, его карьера будет закончена. Более того, подобного скандала не переживет и правительство Раны. Шахин Бадур Хан прежде всего государственный служащий. Его долг перед правительством превыше всего.
– Могу я быть откровенен с вами, госпожа премьер-министр?
Саджида Рана наклоняется над узким проходом.
– Вы задаете мне этот вопрос уже второй раз за наш сегодняшний разговор.
– Моя жена… Билкис… ну, в общем, в последнее время у нас период некоторого охлаждения в отношениях. После того, как наши мальчики поступили в университет, у нас практически не осталось других тем для бесед, кроме их успехов. Теперь у нее и у меня разная жизнь. У Билкис своя колонка в газете, женский форум. Но вы можете быть совершенно спокойны: наши отношения никак не повлияют на исполнение профессиональных обязанностей. Мы не допустим, чтобы вы из-за нас чувствовали себя неловко.
– Ну что вы, никакой неловкости, – бормочет Саджида Рана, и тут пилот объявляет, что через десять минут они приземляются на военном аэродроме в Набха Спарасхаме, и Шахин Бадур Хан получает возможность бросить взгляд в иллюминатор на громадное коричневое пятно чудовищных трущоб вокруг Варанаси.
Он даже позволяет себе некое подобие ухмылки. Все в порядке. Ей ничего не известно. Он все превосходно провернул. Но теперь у него появились новые проблемы, которые необходимо как можно скорее решить. А вон там, вдоль южного края горизонта… Что там? Неужели темная линия облаков?..
Только когда умер его отец, Шахин Бадур Хан понял, до какой степени ненавидит дом у реки. И дело вовсе не в том, что хавели некрасив или производит гнетущее впечатление, совсем напротив. Но его просторные галереи, веранды и широкие белые залы с высокими потолками насквозь пропитаны историей бесчисленных поколений, ощущением долга перед семьей. Шахин Бадур Хан не мог подняться по ступенькам лестницы, пройти под большим бронзовым фонарем на веранде или войти в переднюю с двумя симметричными винтовыми лестницами – одной для мужчин и другой для женщин – без того, чтобы не вспомнить о том, как он еще мальчиком прятался за колонной, когда его деда Саида Райза Хана несли на кладбище, расположенное у старого охотничьего домика у болот. Вспоминал он и о том, как сам шел вслед за собственным отцом, совершавшим такое же поспешное последнее путешествие сквозь двери из тика. И сам Шахин когда-нибудь тоже уйдет туда же. Хана понесут его собственные сыновья и внуки. Через хавели прошло столько человеческих жизней. Нет ни одного уголка, в котором можно было бы укрыться от воспоминаний о родственниках, друзьях и слугах. Любое слово, поступок, намерение зримы и прозрачны. Хан всегда тосковал по своему надежно изолированному убежищу, и подобная мысль была связана у него с Гарвардом. Идея уединения, своеобразной «резервации» в Новой Англии – «резервации» в значении места, отдельного от всех и от всего.
Он проходит через антресоли в женскую половину дома. И, как всегда, некоторое время медлит у дверей в зенану. В хавели Ханов пурда была упразднена еще при деде Шахина, но, находясь в женских помещениях, он всегда испытывал некий невольный стыд. Вещи, окружавшие его здесь, сами стены, полные особых ассоциаций, стиль жизни обитательниц были ему чужды. Дом разделен, как мозг, на два полушария.
– Билкис.
Его жена устроила кабинет на широком затененном балконе с видом на живописные холмы и спокойную реку. Здесь она пишет статьи, выступления для радио и очерки. Внизу, в садике, полном птиц, она принимает своих интеллектуальных, но не имеющих гражданских прав подруг, там они пьют кофе, строят какие-то планы, которые могут строить женщины в обществе, которое едва признает их за людей.
Мы живем в деформированном обществе, сказал тот государственный служащий, любитель музыки, когда на сцене появилась Мумтаз Хук.
– Билкис.
Шаги… Дверь открывается, появляется лицо служанки. Шахин Бадур Хан не помнит их всех.
– Бегум нет, саиб.
Шахин Бадур Хан прислоняется к крепкому дверному косяку. Ему так хотелось перекинуться с ней несколькими словами. У них мало времени для настоящего общения. Для слов. Для прикосновений. Но он устал. Устал от чувства долга, постоянно нависающего над ним. Устал от ужасающей истины, которая, даже если бы он сел, подобно садху, на углу улицы, от всего отрешившись, все равно росла и вздувалась бы у него за спиной, словно громадная приливная волна. Теперь ему постоянно придется опережать ее хотя бы на несколько шагов, чтобы она не поглотила его. Он устал от маски, от притворства, от лжи. Надо рассказать ей. Она сможет его понять, подскажет, как поступить.
– Ее никогда нет…
– Господин Хан?
– Это я так.
Дверь медленно закрывается. Впервые за всю свою жизнь Шахин Бадур Хан не может найти дорогу в собственном доме. Он не узнает двери, стены, коридоры. Внезапно он оказывается в залитой ярким солнечным светом комнате, окна которой выходят на женский садик, в белой комнате с москитными сетками, завязанными в большие мягкие узлы. Здесь пахнет теплом и пылью, и Шахин приходит в себя. Запах – ключ памяти. Он вспомнил. Он знает эту комнату, он любил ее когда-то. Старая детская – комната, в которой он провел первые годы жизни, комната с окнами, выходящими на великую реку. Каждое утро Шахин просыпался здесь от возгласов брахманов, обращенных к Гангу. В комнате чисто, светло и пусто. Наверное, Хан приказал убрать из нее всю мебель после того, как мальчики уехали в университет, но он почему-то не помнит, что когда-либо отдавал подобное приказание. Айя Гуль умерла десять лет назад, но среди деревянных панелей, занавесей и штор еще сохранился аромат ее груди, острый запах ее одежды. И тут Шахин Бадур Хан с ужасом и удивлением вспоминает, что не заходил сюда уже несколько десятилетий. Он щурится от слишком яркого света. Господь есть свет Небес и Земли… Он свет света. Господь ведет тех, кого Он захочет, к Своему свету, Господь говорит с человеком притчами, ибо Господу ведомо все. Сура струйкой дыма завивается в памяти Шахина.
И только потому, что впервые за долгие-долгие годы он чувствует, что за ним никто не следит, Шахин Бадур Хан осмеливается на это… Он вытягивает руки в стороны и начинает вращаться. Вначале очень медленно, пытаясь сохранить равновесие. Танец суфиев, с помощью которого дервиши соединялись с сознанием Бога. У него на языке возникает дхикр – священное имя Бога. Яркое воспоминание пронзает мозг Хана – его дед, вращающийся на одном месте под звуки каввалов посередине пола иувана, выложенного плиткой с геометрическим узором. Мельвели приехал из Анкары, чтобы научить индийцев семе – великому танцу Бога.
- Предыдущая
- 71/151
- Следующая
