Пикник на Аппалачской тропе - Зотиков Игорь Алексеевич - Страница 52

• Предыдущая
• 52/112
• Следующая

С ума сошел, сказал он только Володе, будить человека, когда можно еще поспать!

И Володя понял, что их опоздание никем не было замечено, и он и шофер спасены. Так за какие-то полчаса пережил самое трагическое и самое радостное переживание за всю войну один из ее скромных героев, простой лейтенант, а сейчас доктор географических наук — Владимир Федорович Суходровский. Все это было рассказано им так красочно и запомнилось мне так ярко, что сейчас в Бостоне я вдруг решил: пойду-ка и я под уклон, куда бы потекла вода, и тогда наверняка выйду к океану, заливу. И действительно, очень быстро вышел я к тому месту, откуда уже была видна справа и слева поблескивающая вода. Впереди воды не было видно, так как весь вид загораживало большое здание, а вернее — огромный застекленный навес, напоминающий дебаркадер Киевского вокзала в Москве. Это сооружение своим дальним от меня концом упиралось в набережную, в нем раньше помещалась таможня, велась проверка прибывших морем грузов.

Ближний ко мне торец этого странного сооружения выходил на маленькую площадь со сквериком из невысоких, еще молодых деревьев и памятником кому-то в центре скверика. Но не это привлекло мое внимание. Между деревьями скверика были натянуты толстые бельевые веревки, а на веревках висели огромные еще мокрые и мятые звездно-полосатые американские флаги. И какие-то женщины стирали в широких ведрах что-то. Вот кто-то из них вытащил, поднял вверх тяжелый пласт материи. Да, был это еще один такой же звездно-полосатый флаг. Женские руки привычно прополоскали флаг, как белье, и вот его уже понесли вешать сушить, а один из тех флагов, что висел перед этим на веревке и, наверное, стал уже сухим, сняли, свернули и… сунули обратно в ведро с мыльной пеной и начали снова стирать. Я заинтересовался и стал смотреть.

В середине скверика у памятника стояла толпа людей. Сначала я думал, что они слушают какого-то оратора. И действительно, на высокий пьедестал памятника забрался какой-то человек, начал было что-то говорить, но кто-то передал ему гитару — и полилась песня. Веселая, очень быстрого темпа, с явно выраженным танцевальным ритмом.

Я разобрал только эти слова припева, которому громко подпевала вся толпа, прихлопывая в ладоши и раскачиваясь в экстазе.

Все быстрее и быстрее становился темп песни человека с гитарой. Все самозабвеннее и самозабвеннее подпевали молодые люди в толпе. И я вдруг увидел такую общую экзальтацию и самоотрешенность и такие просветленные взгляды, от которых все вдруг в этой толпе стали казаться прекрасными.

После того дня в Бостоне я только в скверике у Ваганьковского кладбища увидел нечто подобное.

А когда в Бостоне человек с гитарой вдруг кончил петь и слез с памятника, туда полез другой, и снова полилась песня. Особенно выделялся один певец, если его можно так назвать. Потому что каждый из этих певцов не только пел, но и выкрикивал лозунги, убеждал в чем-то, а потом снова брал гитару. Он был так энергичен, так отдавался пению и проповеди — а это действительно была проповедь, — что несколько бородатых сильных мужчин буквально на руках удерживали его там, по-братски обнимая за плечи. А он выкрикивал что-то и все пел, пел, пел, бренча гитарой. Рядом со мной стояла, глядя на это, молодая женщина в блекло-лиловом очень длинном, до земли, в мелких оборочках легком платье из тонкой материи с мелкими темными цветочками, неярко, как-то по-старинному, раскинутыми по лиловому фону. И растрепавшаяся прическа у нее тоже была какая-то старинная, со многими длинными локонами у ушей. Такие прически я видел раньше на портретах-миниатюрах жены Пушкина — Натальи Гончаровой, а также портретах других красавиц пушкинского времени. Не спуская глаз с того человека на памятнике, она пела и била в ладоши, казалось, громче всех. Но вот гитарист в изнеможении опустил гитару, его друзья бережно помогли ему спуститься. Наступил как бы перерыв. Воспользовавшись этим, я спросил свою соседку, кого она понимает под словом «Он» в своих песнях? Кто тот человек, чьи песни-проповеди так тронули ее? Почему здесь же ее подруги стирают огромные флаги?

Она с удивлением взглянула на меня.

— Вы не знаете ничего этого? Это же религиозный гимн. Он — это Иисус Христос. Он с нами. А человек, который так удивительно пел, — это наш пастор, один из лучших в нашей церкви. А кроме того, он мой муж, и трое наших детей тоже с нами. Вон они играют там на лужайке, — сказала она с гордостью и показала на кучу детей, которые играли в стороне под наблюдением двух женщин.

— Это религиозная секта? — спросил я, удивленный. — А при чем же здесь флаги?

— Да, мы называем себя религиозной христианской сектой под названием «Живое слово Христа». Мы считаем, что слова, которые побуждали когда-то первых христиан терпеть мучения, сейчас, от постоянного употребления их корыстными, бессовестными людьми, потеряли смысл. Мы говорим, что слово Христово, слово бога умерло в том смысле, что его затаскали, использовали, не воспринимая сердцем, что нужно заново учиться говорить слова, заново учиться поклоняться знаменам. Вот поэтому мы говорим, что и знамена тоже запачканы, что надо отмыть запачканные флаги страны. Поэтому мы и стираем флаги. В этот день на этой площади собрались представители всех групп «Живого слова Христа» всей Новой Англии… Мы, например, из маленького городка в двухстах милях отсюда.

Письмо Честера Лангвея. Снова в Америку. Меня зовут Берни. Мотель «Мавританский двор». Праздник начала учебы в университете штата Нью-Йорк. Становлюсь хозяином «пинто». Странный парад в городке Клермонт…

В середине 1981 года в Москву с коротким визитом приехал профессор Лангвей, в холодной лаборатории которого лежит мой керн, в доме которого я жил, когда ездил за керном в Буффало. Мы много разговаривали с Четом о судьбе этого керна и о том, что хорошо было бы продолжить изучение нижней, намерзшей из подледникового моря, части ледяного столба.

Чет уехал в Америку, а через очень короткое время я получил письмо, в котором говорилось, что университет штата Нью-Йорк в городе Буффало приглашает доктора Зотикова для работы в лаборатории ледяных кернов геологического факультета сроком на шесть месяцев в удобное для него время в 1982–1983 году. Все расходы по пребыванию и работе Зотикова в лаборатории и деловым поездкам по США берет на себя университет. Письмо подписал руководитель департамента геологии университета и начальник лаборатории исследования и хранения ледяных кернов, профессор, доктор Честер Лангвей-младший.

Так Чет именовал себя в торжественных и официальных случаях. Добавление «младший» было им сделано к своей фамилии в знак постоянного напоминания себе и другим об удивительном человеке — Честере Лангвее-старшем — его отце. Те, кто не знал Чета, спрашивали, а чем знаменит Лангвей-старший. И им отвечали: «Тем, что он отец Лангвею-младшему, который его не забывает».

Это письмо решительно изменило отношение начальства к поездке. Опять последовал колоссальный труд по написанию огромного количества бумаг, говорящих о важности и нужности этой работы и соответствующей командировке. Потом наступил период, когда начали работать уже невидимые силы, и вот где-то в середине лета 1982 года мне сказали, что решение о моей поездке в верхах принято.

Срочный обмен телеграммами с Лангвеем, заказ билетов на конец августа.

— Куда же ты едешь-то, мой милый мальчик. Неужели ты газет не читаешь, радио не слушаешь. Они же убьют тебя там, — уговаривал меня мой старый восьмидесятитрехлетний отец.

• Предыдущая
• 52/112
• Следующая