Хозяйка мельницы (СИ) - Демина Евгения Александровна - Страница 2

— Не успели засветло, — ёжится Святча.

— Кто ворон считал? — рыкнул старший. — Теперь привязывай коней да сушняка в костёр подбрось. Здесь ночуем.

Здесь так здесь. Не идти ж через лес ночью. Вот заснут братья — он обернётся и по-свойски всех расспросит: кого же им в гости ждать?

Дева Соль выпростала из-под одеяла косы и разбросала пряди над лесом. Ветер перекидывал золотые волосы с листка на листок, с дерев на траву, с лица на изнанку, с юра в низину. Горячая ото сна, Солнце-дева рассеянно улыбалась, утирала очи облачной рушницей.[12] Жених рассыпал ей под ноги первую кленовую медь, червонное золото липы, дубовую бронзу со сканью прожилок, да живой, неосенний малахит. Утренний дар,[13] звонкий в холодных ладонях.

Хильдегарде Кнудсдатир запахнула поглубже рябую шкуру.

— Говорят тебе, брат, надо было драккар на приток выводить.

— Чтобы килем в самый ил?

Конунг Аскольд, сын Кнуда Ломателя Секир, ударил по деревянной лапе, что повадилась по его волосы.

— Тише бей. Лес и так чужой, отомстить может.

— А ты месть не отведёшь?

— Не-а. Поделом тебе — на ветках повиснуть. Эрика надо слушать.

— Будешь говорить под руку, зверям оставлю.

— Напугал.

За братом и сестрой шло полтора десятка воинов и спорило между собой, стоило ли оставлять ладью в устье. Так или иначе, дело сделано, драккар здесь вряд ли кто найдёт, разве что птицы гнездо совьют. А на это змей на носу вырезан.

Бояться надо было здешнего Лесного Хозяина. Варяги были с ним уже знакомы, но у Лесового нрав переменчив. Четыре зимы назад — вывел, а сейчас может и не пустить.

— Ты помнишь ли дорогу, конунг? Когда вы по реке тогда спускались, вы на закат шли, — сказал поморянин Баюс. Большинство в дружине Аскольда были свеи,[14] но были и жители Латголы, что назывались «белыми».[15]

Конунг и сам был не чистых кровей. Отец его взял девушку из Альденберга[16] — то ли словенку, то ли русинку, то ли чудинку. От неё достались детям широкие скулы, длинные глаза и невнятная масть — цвета гречишного мёда, который недомешали с липовым. Прядь посветлее, прядь порыжее, темя серое, выгоревшее. Оба темнобровые, не по стати северной красоте, с крапчато-зелёными глазами и желтоватой кожей. У сына и борода пошла тёмная. Дочь больше походила лицом на отца и взяла от него привычку к топорам. Кнуд, помнится, и забывал, что у него в руке секира, и удивлялся, если вместо неё оказывался обломок. Когда он так сломал прямое топорище у двуручной, плотницкой, ему дали прозвище Ломатель Секир — в шутку ли, в устрашение, никто уже не скажет. Хильдико, по-женски бережливая, никогда ничего не ломала. И этим была ещё страшнее. Привычный к рукоделию глаз точно просчитывал удары. Семь раз отмерь — один отрежь.

Балт не дождался ответа и спросил снова.

— Устье севернее, — опомнился Аскольд. — Мы правильно идём. Вон трава копытом примята, ветки в ту сторону заломаны, и волос конский на них повис. Здесь до нас уже побывали. Неужто конными?

Сами варяги вели лошадей под уздцы. Они и не нужны им были, и морем везти нелегко. Но у местных славян пеших мало уважали. Князь хвалился своим табуном, знать ему уступать не желала. И в подарок древлянскому конунгу, чтобы посрамить всех нарочитых,[17] Аскольд вёл кипенно-белого тонконогого семилетка, сторгованного за янтарь у сарацин.

Миновали поляну, пропахшую гарью, с недавним кострищем, потом перелесок, с пушистым папоротниковым дном, широкий луг, протоптанный подковами, и вышли на дорогу. Ингвар и Эрик, и ещё некоторые, сразу вскочили в седло. Аскольд, чтобы не отставать, седлал своего игреневого. Харальд успел насобирать орехов и на ходу делил добычу. Над доверху полной шапкой склонились три головы: рыжая — Харальда, льняная — Баюса и тёмная — ятвяга Ольгерда. Приходилось следить, чтобы к ним не добавилась пегая — Хильдико. Воины-то, может, и не тронут валькирию-вещеницу. Но девице в шестнадцать лет мало ли что в голову стрельнёт. Аскольд хоть и уважал своих воев, таких женихов сестре не желал. Ятвяг дичился и плохо понимал язык. Баюс был просто страшен: с багровой залысиной от ожога и бугристым следом на щеке. Харальд был красив: рождённый осенью, взял он от этой поры всю красоту — белокожий, огненно-рыжий, голубоглазый. Аскольд отдал бы ему любую пленницу, и она бы не оплакивала судьбу, любую девушку — но не сестру.

Кто-то повис у него на стремени. Аскольд дёрнул ногой. Под подошвой ойкнули. Это была девица, немногим старше Хильдегарде, рослая и румяная как солнце.

Варяги дружно заглянули ей за спину: не полая ли.[18] Девушка на всякий случай тоже обернулась. Ингвар фыркнул. У неё покраснели уши.

— Гой еси, князь варяжский, — робко начала она. — Подвигами военными на века прославься…

— Что ты хочешь, девушка? — с улыбкой спросил конунг и поймал за плечо Хильдико, скользнувшую из-за крупа и поигрывавшую секирой.

— Рассуди меня с сестрой. Досталась мне мельница на реке, хороший доход приносит, и людям в округе далеко не ездить. А сестра моя хочет мельницу отобрать и сломать. Помоги мне.

— Я должен выслушать и твою сестру тоже. Приходите вдвоём, рассужу вас.

Он не спрашивал, почему она обращается к иноземцу: его здесь знали, а князь Ростислав мог её и прогнать. И Аскольд бы его понял: много он видел таких сестёр, что после смерти родителей грызли друг друга за хутор.

Девушка тяжко вздохнула:

— Если сестра моя сама придёт, то быть беде…

— Хочешь, попрошу за тебя вашего конунга? Мы к нему как раз едем.

Девица помяла передник:

— Не надо. Знаю я ваши прошения. Под первым кустом.

Развернулась и ушла, только прялка блеснула за поясом.

Ингвар снова засмеялся.

— Дурочка, — отмахнулся Аскольд.

Сзади тоже раздался смех. Хильдико ловила ртом орехи. Брат повернул коня и подхватил её под мышки. Она даже не рассердилась — слишком уж весело было. Только ногу перекинула, чтобы боком не сидеть.

— Дорогу уступи! — крикнули издали.

Четверо всадников неслись на варягов.

— Места мало? — старый Ульф, последний в отряде, и не подумал подвинуться.

Один славянин, ещё безбородый, щёлкнул кнутом. Поднялась пыль. Лошадь под ним заплясала.

Аскольд постучал по белёному[19] щиту:

— Мы с миром вообще-то, Светозар Ростиславич. Уйми своего младшего.

Светан цыкнул на брата. Тот не отступил.

— Он тебя откуда знает?

— Не помнишь меня? — Аскольд снял шлем.

— Я сам тебя еле узнал. А ты от них что-то хочешь. Ты-то их узнаёшь?

— Отчего же нет? Вон Братислав. Вон Святополк. А Владко что?

Четвертый всадник угрюмо ссутулился и смотрел на поводья.

— Да разбудили невовремя. Случайно. Не весь, видать, воротился. Ничего, дома доспит. Пожалуйте, гости.

— Ты скажи, ты отцу брат названый?

— Да.

— Нам, значит, дядя…

— Ну положим.

— Так присоветуй, дядя, как нам сестреницу замуж сбыть?

Аскольд только плечами пожал.

— Что тут думать? Сосватали — и всё.

— Сватали. Не пошла. Говорит, хочу быть братниной сестрой, не мужниной женой…

Игреневый Аскольдов и гнедой Светанов разве что стременами искры не высекали. Древлянин ехал внаклонку — поближе к конунгу. Хильдико думала: свалится или нет. Она снова шла сзади: брат её с седла согнал. Аскольд как-то сник. Про Рогнеду услышал. Хильдико её не знала, только помнила: брат к ней сватался, но ничего не вышло. Когда спросили почему, завоеватель, которому восемь племён по Даугаве платили дань, мялся и бормотал что-то несуразное. Хильдико от него ничего не добилась, только узнала, что невеста теперь — младшая сестра Рогнеды. В ту пору ей было всего тринадцать, и уговорились подождать до семнадцати. Четыре года прошли, и брат прибыл за обещанным.