И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов - Страница 5

После Пасхи стало уже совсем тепло, и мы выбегали в переменки во двор без пальто. Появились новые заботы. 20–го апреля — день Белой ромашки — международный день борьбы с туберкулёзом. И мы должны как‑то помочь в этом деле, ведь и в нашей гимназии есть слабые дети,.и не все родители могут обеспечить им необходимые условия. Мы рисовали белые ромашки на программах для вечеров, которые устраивали учащиеся старших классов в пользу туберкулёзных детей, делали аппликации, помогали устраивать сборы.

Скоро летние каникулы, мы на целых четыре месяца расстаёмся с гимназией, чтобы жить за пределами городских стен одной жизнью с цветами и тучками, птицами и деревьями. Но и в школе, и в лесу мы делали одно и то же дел о, мы стремились познать окружающий мир и наше место в нём. И перейти в следующий класс, не значит ли только чуть–чуть подрасти, повыше взойти на холмик, чтобы лучше видеть окрестности?

«Замечательное событие, да, господа мои хорошие, величайшей важности событие», — взволнованно повторял учитель географии Владимир Иванович, прохаживаясь по классу и потирая свои маленькие белые руки. Дети шумели и были довольны тем, что В. И. будет о чём‑то рассказывать и, следовательно, не спросит урока о муссонах и пассатах, которые так легко спутать. Но В. И. не замечал шума, он, казалось, даже забыл о том, что перед ним дети второго класса, которые не в состоянии понять всего значения того события, которое его так взволновало. «Лорд Резерфорд открыл разложение атома, атома, который всегда считали последней неделимой единицей всякого вещества», — объявил В. И. и, сделав чертёж на доске, начал с увлечением объяснять, в чём заключались опыты Резерфорда. Я сидела на первой парте и изо всех сил старалась понять, что могло так сильно поразить добродушного, обычно несколько флегматичного Владимира Ивановича. Но опыты лорда Резерфорда были решительно недоступны десятилетнему ребёнку, незнакомому с основами физики и химии. «Ты слушаешь меня, серьёзный малыш?» — спросил В. И. Он всегда так называл меня: я была младше всех в классе и перешла прямо из приготовительного класса. Мне было жаль В. И., и я охотно верила ему, что открытие, о котором он говорил, будет иметь значение для будущего всего человечества, но повторить объяснение опытов все же не могла. Спас положение один мальчик — Шура А., который сам вызвался отвечать и прекрасно повторил объяснение опытов. Впоследствии Шура А. стал профессором физики.

Опыты Резерфорда были забыты, но урок не пропал даром. Мы почувствовали, что наука не есть что‑то отвлечённое, что научные открытия могут быть волнующими событиями жизни. Будущее показало, что ВЦ. был прав в оценке значения открытия строения атома.

Я довольно быстро освоилась с требованиями второго класса. Единственное, чего не могла одолеть, были дроби. Я готова была сделать все для того, чтобы их усвоить: исписывала целые тетради, просила маму вновь и вновь объяснить мне непонятное и, уловив, наконец, объяснение, уходила в папину комнату и там повторяла объяснение вслух, как будто передо мной сидят другие девочки, заставляя воображаемых учениц отвечать на мои вопросы и решать задачи. Наша учительница арифметики вскоре ушла от нас, так как должна была родить. Я долго не понимала, что происходит с Ольгой Ивановной и мне казалось, что её положение имеет какую‑то непонятную связь с дробями.

Года через два я встретила её на улице с ребёнком. «Ты уже теперь хорошо понимаешь дроби?» — спросила она.

На смену ОН. пришёл новый учитель. Виктор Эрнестович вносил много любви, пылкости и энтузиазма в свою работу. Он сумел увлечь нас не только самим предметом, но и радостью труда. «Я не знаю неинтересной работы, — говорил он, — разве только работа мусорщика». Дети не согласились, в работе мусорщика также есть немало интересного, — чего только не найдёшь иной раз в мусоре!

«Школа, класс — должны быть для нас священными, — говорил В. Э., — ведь здесь мы трудимся вместе, сюда приносим все лучшее, что у нас есть». Однажды кто‑то из учеников, не сумев решить задачу, списал её у товарища. В. Э. был очень огорчён. «Каждый раз, когда вам захочется сделать что–нибудь нечестное, — сказал он, — вспоминайте о тех людях, которые страдают за правду, не жалея своей жизни, и гибнут в далёкой Сибири».

В. Э. был внимателен к ученикам. Он по глазам видел, кто не понял объяснения и терпеливо повторял его столько раз, сколько было нужно. На его уроках забывали, что арифметика — трудный, а для некоторых и нелюбимый предмет.

Мы имели несколько тетрадей по русскому языку: для сочинений, диктантов, списывания, грамматических упражнений. Но самой любимой была тетрадь, на обложке которой было написано: «Мои мысли о прочитанных книгах». Эта тетрадь удовлетворяла потребности не расставаться легко с прочитанной книгой, но закрепить связь с нею, дать ей определённое место в своей жизни, измерить ею свой собственный рост. Зинаида Аполлоновна дала нам несколько вопросов, на которые мы должны были ответить: кто из действующих лиц больше всего понравился и почему? какие места в книге больше всего понравились? и т. п. Но особенно трудным был вопрос: «Для чего автор написал эту книгу?» Некоторые ученики отвечали просто: «Для того, чтобы её все читали», но остальных этот вопрос заставлял задуматься.

Постепенно образовалась привычка находить нравственный или социальный смысл в каждом прочитанном произведении, делать из него свои выводы. Чтение всегда было на последнем уроке. Мы были предупреждены, что хрестоматию «Наш мир» нельзя читать дома, так как в классе она должна быть новинкой. Читая по очереди тот или иной рассказ, мы затем незаметно втягивались в беседу, и З. А. умела ставить вопросы так, чтобы все были активны не только внешне, но и внутренне.

Особенно ярко запечатлелись в моей памяти две такие беседы: «Всегда ли надо слушаться родителей?» и «О чём ты мечтаешь?» Первый вопрос возник в связи с чтением рассказа «В бурю». Если бы девочка — героиня рассказа думала больше всего о том, чтобы не огорчить родителей, она не совершила бы своего самоотверженного поступка. Очевидно, бывают в жизни моменты, когда руководит поступками только высший нравственный долг. О своих мечтах рассказали немногие, но я помню, как чудак Миша С. поднял руку и сказал, что его мечта заключается в том, чтобы открыть живой белок.

Наш класс становился самым шумным классом в гимназии и причинял немало беспокойства учителям. Растущее чувство товарищества принимало иногда нелепые формы, которые заставляли учащихся покрывать любую шалость или выходку товарища, хотя бы никто не одобрял её. На вопрос учителя: кто крикнул или свистнул, или пускал «голубей» на уроке и т. п. — надо было непременно ответить: «Весь класс». К. Г., учительница немецкого языка, не раз плакала и уходила из класса; географ В. И. обращался к шалунам с одним и тем же вопросом: «Что, господа мои хорошие?», а математик В. Э. возмущённо требовал от более разумной части класса: «Приведите ваших товарищей к одному знаменателю!» Если измученный учитель просил нарушителя порядка уйти из класса, можно было услышать от уходящего песенку на мотив из оперы «Кармен»: «Тореодор, скорее в коридор!» Естественно, что класс не мог удержаться от смеха. З. А. нередко задавала этим ученикам вопросы вроде следующих: «кто тебя воспитывает?» или «почему тебе нравится показывать себя с дурной стороны?» и т. п. Вопросы эти не всегда доходили до сознания. Шум и шалости в классе, с одной стороны, утомляли, а с другой, давали некоторую разрядку тому большому интеллектуальному напряжению, какого требовало прохождение сложной и многогранной программы классической гимназии. Общий фон дружеского и внимательного отношения скрашивал все.