Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945 - Отт Вольфганг - Страница 6

– Эй, Ганс, остановись, ты убьешь его, – крикнул Штолленберг и слез со своей койки.

– Хватит с него, – согласился Тайхман и вылил содержимое своего ботинка на лицо Остербуру. Остербур поперхнулся, но ничего не сказал. Похоже, он был без сознания. «Если бы я только мог проблеваться, – подумал Тайхман, – я бы сделал это в ботинки Остербура».

Когда Тайхман напивался, он становился непредсказуем. Он был не из тех счастливцев, которым стоит только сунуть два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту. У него был небольшой опыт пития, до окончания школы он вообще в рот не брал спиртного. Дома ему доставался только глоток шампанского на семейных праздниках, который не оказывал на него никакого воздействия. Однако на первом же школьном пикнике он здорово набрался, и они со Штолленбергом позвонили в дверь самого ненавистного им учителя, накинули ему на голову мешок и лихо отделали. В мешке образовалась дырка, учитель их узнал, и через два дня обоих исключили из школы. По предложению Тайхмана они завербовались на рыболовецкое судно.

– Если ботинок был полон, значит, в него писал не только Остербур, – сказал Штолленберг. – Назови остальных, и я из них дух вышибу.

– Давай лучше вымоем твой ботинок, Ганс.

Они пропустили тесемку в петлю наверху ботинка и свесили его за борт.

Хорошенько его прополоскав, Штолленберг вернулся в кубрик. Тайхман остался на палубе. Он по-прежнему ничего не мог из себя выдавить, только сплевывал и все время дрожал. Затем он набрал в грудь побольше воздуху и задержал дыхание, вспоминая запах шнапса и окурков там, внизу; опять ничего. Тогда он спустился по трапу в кубрик, плюхнулся на койку и задернул занавеску. И тут шнапс начал проситься наружу. Он плотно зажал рот, но тот полез через нос.

Было уже семь, когда к кораблю на велосипеде подъехал Хейне. Под мышкой он держал коробку для пирожных, в которой были четыре ампулы, переложенные стружкой. Он приставил велосипед к причальной тумбе, осторожно поднялся с коробкой на борт и поставил ее за лебедкой. Потом пошел в матросский кубрик и разбудил Питта, Лёббермана, Штюве и Мекеля.

Они поднялись на палубу, и Хейне раздал им ампулы. Каждый из них заплатил ему по сотне марок. Это были не настоящие ампулы, а простые стеклянные трубки, в которых хранят гаванские сигары. Хейне взял их из кабинета отца.

– Думаешь, сработает? – спросил Мекель.

– Можешь не сомневаться, – заявил Хейне. – У моего дядюшки в крови столько сахара, что впору открывать кондитерскую лавку. Медкомиссия завернет тебя как диабетика. Хоть мой дядька и генерал, а из-за диабета его уволили из армии.

– Ты что, ездил в Нинштедтен?

– Да, я вам говорил, мой дядька встает рано. Я подмазал горничную, прошел в его спальню и, пока он совершал утреннюю прогулку, опустошил ночной горшок. Надо будет слегка встряхнуть ампулы, прежде чем опрокидывать их в пробирки, которые вам дадут. Только смотрите, не попадитесь.

– Об этом не беспокойся. Ну, по рукам.

– Сотня марок не так уж много за такую услугу.

– Таков был уговор, – сказал Питт.

– Тогда мне надо найти еще пару парней, чтобы покрыть расходы.

– Так не пойдет, – запротестовал Лёбберман. – Если нас будет слишком много, это вызовет подозрения.

– Ну хорошо, Медуза. Давайте скинемся еще по десятке. Теперь для нас нет никакой разницы.

– По двадцатке, – уточнил Хейне.

– Хорошо, но не больше.

«Теперь, – подумал Хейне с удовольствием, – мне не придется отдавать Доре собственную сотню». На всякий случай он попросил сто марок у отца. Он сошел на берег, оседлал велосипед и укатил прочь.

Хейне вернулся незадолго до построения на медосмотр. По пути на призывной пункт он сообщил Тайхману и Штолленбергу, что Дора получила свои пятьсот марок, и рассказал, как их добыл. Они не поверили ни единому его слову.

– Это истинная правда, – уверял Хейне. – У меня есть дядя, отец моего брата, он генерал и был уволен из армии по здоровью, из-за диабета. Он живет в Нинштедтене…

– И он любезно предложил тебе немного своей мочи?

– Вот тут-то вся загвоздка. Его болезнь подала мне идею. Конечно, я не был в Нинштедтене. Бог ты мой, да мне и в голову не пришло бы поехать в такую даль на велосипеде. Я щедро поделился с товарищами собственной мочой.

– Смотри-ка, на что ты способен ради шлюхи, – удивился Тайхман.

– Я сделал это не для нее, а так, ради хохмы. Хотелось натянуть нос этим придуркам.

– А они отделают тебя, если поумнеют.

– Я к тому времени буду уже далеко. Вчера вечером я позвонил нашему министерскому другу в Киль. Он сказал, что все сделает как надо. Он еще позвонит сегодня днем.

Тайхман подумал, что Остербур получил по заслугам, и не стал осуждать Хейне. Остербур не смог пойти на медосмотр. У него были сломаны нос и нижняя челюсть, выбиты несколько зубов, а глаза не открывались. После того как Швальбер отмыл ему лицо, старпом отослал Остербура в госпиталь.

– Так с товарищем по команде не обращаются, – заметил он. – Это уж слишком.

Очередь на медосмотр дошла до них только через три часа. Потом все пошло быстро. Осмотр был поверхностным, а врачи настроены дружелюбно. Лишь один из них пытался проявить добросовестность. Он был молод и, наверное, поэтому кричал на обследуемых, а может, ему просто не нравилась его работа. Он заставлял моряков нагибаться, выставив свои голые зады и раздвинув руками ягодицы, чтобы доктор мог заглянуть поглубже. В кабинет заходили по трое. Старпом и Лёбберман, наверное, недостаточно широко раздвинули ягодицы, и доктор взревел:

– Да я вас до самого горла раздвину, болваны!

В ответ на это старпом выдал такой мощный залп, что Тайхману в соседней комнате показалось, что содрогнулись стены. Не успел доктор прийти в себя, как Лёбберман повторил подвиг старпома. Его взрыв был не таким мощным, но вполне адекватным.

На какое-то время доктор лишился дара речи. Затем он ворвался в соседнюю комнату, где работал старший терапевт, и описал происшедшее. Они вели себя как скоты, горячился он, и их надо наказать. Что он должен для этого сделать?

– Открыть окно, – сказал начальник и добавил, что природа требует своего, и ничего тут не попишешь.

– Но они сделали это намеренно, – завизжал доктор. – Более того, они сделали это в унисон.

– В этом случае, – констатировал старший терапевт, – они мастера своего дела. Надо отдать им должное.

После этого они отправились в помещение, где делали анализ мочи. Питт и Штюве стояли у двери и ждали Хейне, грозясь убить его. Но Хейне не показывался. Штолленберг сообщил ему в кабинете врача уха-горла-носа, что его ждут. Хейне ответил, что давно прошел медосмотр и идет домой.

На следующее утро, когда они драили палубу, появилась Молли и передала привет от господина Хейне. А господам Тайхману и Штолленбергу, сказала она, следует немедленно прибыть на Бланкенезе, так как позвонил господин из Киля, а если велосипед господина Хейне все еще здесь, то они могут захватить его с собой.

Экзамены в Киле оказались очень интересными.

Сначала они прошли медицинский осмотр, затем написали сочинение на тему: «Что бы произошло, если бы луна была сделана из сыра?» После этого каждый из них должен был произнести небольшую речь. Тайхман посвятил свое выступление натурфилософии. Хейне дал ему почитать «Загадку Вселенной» Гаккеля, и по дороге в Киль Тайхман выписал несколько редких иностранных слов и в первых же предложениях своей речи ухитрился вставить их все – в добавление к тем, которые знал раньше. Для экзаменационной комиссии этого было вполне достаточно.

Хейне, выступавший самым последним, посвятил свою речь истории военно-морских сражений. Стоя перед комиссией, он скрестил руки на груди, в то время как другие скромно держали их за спиной.

– Что означает ваша поза? – резким тоном спросил председатель комиссии.

– Мне показалось, что будет очень скучно, если все будут говорить в одной и той же позе. Кроме того, это была любимая поза Наполеона, а он считался неплохим оратором.