Дживс и феодальная верность; Тетки – не джентльмены; Посоветуйтесь с Дживсом! - Вудхаус Пэлем Грэнвил - Страница 66

• Предыдущая
• 66/128
• Следующая

– Книга! – завопил он.

Я призвал на помощь всю свою смекалку.

– А, да, – небрежно объяснил я. – Последний опус Регги Спрокетта. Знаете ли, я слежу за его творчеством. Блистательный молодой поэт, критики прочат ему большое будущее. Если вам интересно, это сборник прихотливо написанных эссе, они превосходны. Не только стиль, но и мысль, заключенная в этих маленьких шедеврах…

Мой голос замер. Я собрался посоветовать ему приобрести эту книженцию, но увидел, что он вряд ли меня послушает. Кук, вытаращив глаза, уставился на титульный лист, где красовался автограф, и я понял, что мои слова останутся, что называется, пустым звуком.

Кук шевельнул арапником.

– Здесь была моя дочь.

– Да, она наведывалась ко мне.

– Ха!

Я понял, что означало это «Ха!» – это была сокращенная форма выражения: «Сейчас я тебя так отделаю!» В следующее мгновение он употребил также и эту более развернутую версию, видимо, усомнившись, правильно ли я его понял.

Если бы мне сказали: «Вустер, решай, что для тебя предпочтительнее – чтобы тебе выпустили кишки голыми руками или же отделали хлыстом?» – я бы затруднился с ответом. Уж если на то пошло, лучше всего, когда и то и другое происходит не с тобой. Но думаю, я все же высказался бы в пользу последнего, при условии что отделывать будут в тесном помещении, где исполнителю этой акции будет непросто управиться с хлыстом. Размеры гостиной в «Укромном уголке» не позволяли Куку свободно размахнуться, и он был вынужден ограничиться короткими взмахами, от которых проворному человеку вроде меня не составляло труда увернуться.

Я и увертывался без особого напряжения физических сил, но покривил бы душой перед своими читателями, если бы сказал, что получал от этого удовольствие. Чувство собственного достоинства страдает, когда скачешь, словно барашек на весеннем лугу, под взмахи хлыста, щелкающего в руках старого идиота, которого невозможно урезонить, а Кук и вправду находился в невменяемом состоянии и явно был не способен воспринимать никакие резоны, даже если бы ему подали их на тарелочке, украсив кресс-салатом.

От схватки врукопашную меня удерживало только то, что я имел дело со старым, выжившим из ума недомерком. Именно это сочетание в папаше Куке преклонного возраста и карликового роста не позволяло мне проявить все, на что я способен. Будь на его месте какой-нибудь мелкий, но молодой придурок или, наоборот, придурок пожилой, но приличных размеров, я бы определенно врезал ему от души, но нельзя же поднять руку на наглого коротышку, которому давно перевалило за пятьдесят пять. Благородство, присущее Вустерам, не позволяло мне даже допустить подобную мысль.

Раза два я подумал, не выбрать ли линию поведения, которая первоначально пришла мне в голову, – а именно, бежать до северных пределов Шотландии. Читая про то, как кого-то там отхлестали хлыстом на пороге клуба, я часто недоумевал, почему жертва просто не вошла внутрь, зная, что тип на другом конце хлыста не состоит в клубе и швейцар его ни за что не пропустит.

Однако загвоздка была в том, что прежде чем припустить бегом в Шотландию, я должен буду повернуться к Куку спиной, а это могло быть чревато роковыми последствиями. Вот почему мы продолжали наш ритмичный танец, пока наконец мой ангел-хранитель, до сей поры дремавший в бездействии, не очнулся и не решил вмешаться – давно бы так. В «Укромном уголке», как во всяком деревенском домике такого рода, у стены стояли старые дедушкины часы, и мой ангел-хранитель подстроил так, что Кук налетел на них и шлепнулся на пол. Он лежал на полу, а я действовал, в полной мере проявив находчивость, свойственную Вустерам.

Я упоминал, что предыдущая хозяйка «Укромного уголка» занималась самовыражением в жанре акварели, но однажды она, похоже, изменила себе. Над камином висела большая картина маслом, на которой был изображен крупный детина в треуголке и бриджах для верховой езды, занятый беседой с девицей в шляпке и в чем-то муслиновом. Когда взгляд мой упал на эту картину, я вдруг вспомнил Гасси Финк-Ноттла и историю с портретом в доме тети Далии в Вустершире.

Гасси – прервите меня, если вы это уже раньше слышали, – убегал от Спода, ныне лорда Сидкапа, который мчался за ним по пятам, намереваясь, если мне не изменяет память, сломать ему шею. В поисках укрытия Гасси ворвался в мою комнату, и когда Спод уже почти что добрался до его шеи, он сорвал со стены картину и шарахнул ею преследователя по голове. Голова прошла сквозь полотно, и портрет одного из предков дяди Тома оказался у Спода на шее наподобие елизаветинского воротника. Спод на мгновение растерялся, а я успел сдернуть с кровати простыню и обмотать ее вокруг него, превратив тем самым, по известному выражению, в аргумент, утративший силу.

И вот теперь я повторил тот же маневр – сначала воспользовался картиной, потом скатертью, а затем отправился в «Гусь и кузнечик» на переговоры с Орло Портером.

Любой человек, не посвященный в детали дела, вероятно, ужаснулся бы, с какой поспешностью я устремился навстречу Орло Портеру, рискуя оказаться выпотрошенным в одно мгновение, и настоятельно посоветовал бы мне не искушать судьбу, чтобы потом не пожалеть о своей опрометчивости.

Но я-то знал – и это придавало мне смелости, – что от былой силы Орло П. осталось лишь одно название, и потому я мчался в «Гусь и кузнечик» в самом разудалом расположении духа, почти что с песней на устах.

Как я и полагал, Орло сидел в баре, потягивая джин с шипучкой. При моем появлении, он поставил стакан и посмотрел на меня исподлобья – так привередливый едок за завтраком изучает гусеницу у себя в салате.

– А, это ты, – буркнул он.

С этим трудно было не согласиться. Действительно, я – это я, и отрицать очевидное бессмысленно. Убедившись, что взгляд исподлобья не обманул его, Орло спросил:

– Что тебе надо?

– Поговорить.

– Пришел позлорадствовать?

– Вовсе нет, Портер, – поспешил я успокоить его, – когда ты услышишь, что я тебе скажу, ты запрыгаешь, как высокие холмы[108], правда, я никогда не видел, чтобы холмы прыгали – ни высокие, ни даже низкие. Портер, что бы ты сказал, если бы узнал от меня, что все твои нынешние беды и горести исчезнут раньше, чем закатится солнце?

– Оно уже закатилось.

– Разве? Я и не заметил.

– Время идет к ужину. Так что, будь любезен, убирайся ко всем чертям, иначе…

– Сначала я выскажусь.

– А ты еще не все сказал?

– Нет, далеко не все. Давай мирно и беспристрастно рассмотрим ситуацию, в которой мы с тобой оказались. Ванесса Кук сказала, что выйдет замуж за меня, и теперь ты, конечно же, считаешь меня змеей, притаившейся в траве. Позволь мне заметить, что любое сходство между мною и змеей в траве – это не более чем случайное совпадение. Разве я мог сказать ей nolle prosequi, когда она объявила о своем решении? Ясно, что нет. Но хотя я и промолчал, меня не покидало чувство, что я веду себя как гнида.

– Ты и есть гнида.

– Вот тут ты ошибаешься, Портер. Я – человек, глубоко чувствующий, а тот, кто по-настоящему глубоко чувствует, никогда не женится на девушке, которая любит другого. Он от нее отказывается.

Орло как раз приканчивал свой джин с шипучкой, и когда до него дошел смысл моих слов, он поперхнулся.

– Ты готов отказаться от нее ради меня?

– Окончательно и бесповоротно.

– Но, Вустер, это же благородно. Прости, что назвал тебя гнидой.

– Ничего страшного. Ошибиться может всякий.

– Ты поступаешь, как Сирано де Бержерак.

– Соблюдаю свой кодекс чести.

Орло весь расплылся в улыбке – или почти весь, – но вдруг меланхолия снова знаки свои на него положила. Он застонал, словно обнаружил дохлую мышь на дне пивной кружки.

– Твоя жертва бесполезна, Вустер. Ванесса никогда не выйдет за меня.

– Обязательно выйдет.

– Тебя там не было, когда она разорвала помолвку.

• Предыдущая
• 66/128
• Следующая