Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания - Анчаров Михаил Леонидович - Страница 32

До сих пор, а прошло уже 22 года, я помню тот день — 24 ноября 1959 года, когда также неожиданно умер отец. Все до мельчайших подробностей, и ощущение утраты — до сих пор острое — не уходит. А ведь отцу было все-таки 73 года.

А пока прошло еще так мало времени, а жизнь изменилась так сильно, весь стиль жизни стал иной — без радости, без юмора, без какой-то особой атмосферы, которую рождает талант. Все потускнело, стало скучным, неинтересным. Может быть, со временем и эта жизнь обретет какую-то форму и наполнится содержанием, но пока — ни формы, ни содержания…

А сегодня — 25 июля смотрели по телевизору «На стихи Пушкина…». Лицо Олега, его походка, его глаза и стихи — это так отличается от всего, что делают актеры в такой ситуации. Он так бережно ходит по комнатам Пушкина, он так смотрит в окно — его лицо, кудрявые волосы, силуэт — в какие-то моменты он так похож на Пушкина, не конкретно, а просто он им наполнен, и глаз невозможно оторвать от него. И забываешь, что это наш Олежечка, наш мальчик, которого уже нет.

И сегодня — годовщина смерти Володи Высоцкого. Такие молодые!

Август 1981 г.

Вспомнишь парня, который час назад был полон жизни, а теперь лежит мертвый, и так все покажется жестоко и нелепо. Поневоле задаешься вопросом, что такое вообще жизнь и есть ли в ней какой-то смысл или она — всего лишь «трагическая ошибка незрячей судьбы». (Моэм С., «Острие бритвы».)

Конечно, страшно находиться в руках незрячей судьбы, но ведь не пошлешь ее к глазному врачу — к Федорову, например! Просто не надо, нельзя думать и планировать, развязывать узлы и т. д. Живи и делай свое дело, люби, старайся не обижать и не обижаться, старайся больше верить людям, хотя иногда это и очень трудно.

«Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией». (Ларошфуко.)

И вот умер Олег. 39 лет. Хоронили его как народного. В сердцах некоторых людей слегка шевельнулась совесть. Некоторые облегченно вздохнули. Для многих, совсем незнакомых, эта смерть была горем.

Как жить будем?

Ну вот уже и 8 сентября! Живем. В той же квартире, среди тех же вещей, а из жизни ушло что-то такое главное, чего и не скажешь словами.

На сердце — тоска ужасная. И Лиза, и я — живем, что же делать.

Этого горя хватит нам на всю оставшуюся жизнь, какой бы она ни была.

25 сентября 1981 г.

Как много появилось в печати прекрасных слов о нем! Какая страшная закономерность: увидеть талант, сказать о нем открыто, потому что его уже нет.

27 октября 1981 г.

Хожу по квартире, где все — как было, и где так ужасно пусто и тихо.

Хорошо, что появился Дик, — его щенячьи звуки, его дитячье поведение, его ласки и игры хоть немножко нас оживляют.

Почему так страшно представить себе, как все это было?

Страдал ли он? Знал ли он? Почувствовал ли? Почему он лег? Ему стало плохо? Почему не позвал кого-нибудь? Не хотел? Или не успел? Видеть, как родной тебе человек умирает — страшно. Не видеть и не знать, как это произошло, — тоже страшно; и то и другое страшно. И ему уже ничего не надо, он больше не страдает, а его жалко! И Лизу тоже очень жалко! Только она нашла свой настоящий стиль жизни, и тут же все оборвалось! Так внезапно, так жестоко.

29 ноября 1981 г.

Все-таки Москва чужая мне — без друзей и даже без родных мест: просто знакомые улицы, знакомые дома…

Бывают дни совсем трудные, бывают и полегче, но Олега ощущаю рядом, и так хочется проснуться от злого сна и увидеть его.

8 января 1982 г.

Надо жить и быть здоровыми. Или умереть. Но ведь не умирают по желанию!

До сих пор Лиза без работы — надо ходить, просить, плакаться, а ведь Олега-то уничтожили подонки, стоящие у власти. Какой-то Н. получает орден Ленина и зв<ание> нар<одного> арт<иста> СССР, а Олег так и умер, как и Володя Высоцкий, все отдав и ничего взамен не получив.

6 февраля 1982 год.

Писать воспоминания? Может быть.

Шляться по кино уже мне не по силам. Заниматься постылым хозяйством — может быть. Встречаться с друзьями? Их нет у меня в Москве. Писать об Олеге — не могу. Даже письма писать не хочется. Прожита тяжелая жизнь. Лизе, конечно, сейчас труднее, ее еще ждут удары подлой и злой судьбы, может быть. Может быть, и меня?

Ну ладно. Как сказал Олежечка накануне дня своей смерти: «Жизнь продолжается». Ну что ж, пусть себе катится по горькой полыни, по бездорожью.

16 февраля 1982 г.

Только что узнала, что этот старый подонок, который имел возможность издеваться над артистами по занимаемому им на «Мосфильме» положению, который оскорбил Олега, и тот долго не мог успокоиться — убран и даже, кажется, со скандалом.

А Олежечка уже не может этого узнать.

Вероятно…

Его надо было не просто убрать, а надо было бы его судить публично — этого Адольфа Гуревича!

22 февраля 1982 г.

Страдание. А тоска? А горе — реальное горе, когда теряешь человека, без которого не хочется дальше жить? Горе — реальное, обыкновенное человеческое горе и страдание — это не одно и то же!

Страдая, можно все-таки надеяться, можно думать, что оно пройдет, обогатив твою душу, твой ум, даст тебе, освободившись от него, быть счастливым.

Горе никогда не уйдет. Оно всегда будет рядом, и счастье не сменит его, особенно если это горе ты познаешь в старости.

И особенно если это горе утраты любимого человека и остался только мрак вокруг — и никаких желаний. Да, можно сидеть в тюрьме, быть осужденным за позорный, с точки зрения закона, поступок и страдать. И это состояние помогает, вероятно, многое перенести, тем более что впереди все-таки свобода и любовь.

Страдание может быть высоким и тонким чувством. Страдая, человек возвышается в собственных глазах: он мужественно и высоко страдает.

А горе! Тоска! Безнадежность.

Полный мрак. Ненужность. С этим справиться трудно. Горе сгибает тебя, лишает сил, желаний, надежд.

И горе может перенести человек, который творит. Это его спасает. А человеку творчески пустому трудно справиться с горем. У него нет пути, он начинает жить механически, вяло, ему даже вспоминать не хочется — он убит.

Вот и все.

(Почитала Оскара Уайльда.)

Февраль 1982 г.

Очень хочется начать записывать жизнь нашу с Олегом. И мои с ним отношения. Но, вероятно, еще рано. Слишком недавно все случилось, слишком неожиданно и страшно изменилась вся наша жизнь, и он еще стоит рядом.

Очень точно помню, когда я его увидела в первый раз.

В конце августа 1969 года я приехала из Усть-Нарвы, где снимала комнату во время отпуска, в Нарву, где шли съемки «Короля Лира». Уже несколько раз от Лизы я слышала фамилию Даль. Я знала, что в день рождения Лизы в ресторане он подсел к столику, за которым сидели она и ее друзья по работе.

Когда я вошла в Лизин гостиничный номер, там сидел Олег — в спортивном синем костюме, с такими же синими глазами. Лицо его поразило меня какой-то чистотой и миловидностью. Глаза были ясные, чуть ироничные и застенчивые. Он скоро ушел. Он в это время довольно много пил, но я его сильно пьяным не видела. Да, эта его болезнь погубила здоровье.

Потом он исчез — группа поехала в Ленинград, а он был москвичом. Я не спрашивала Лизу о нем, но чувствовала, что он «застрял» где-то в ее сердце. Как-то она поехала в Москву, хотела побывать в «Современнике» и повидать Олега. Но он то ли был не в настроении, то ли пил, но встреча не состоялась, и Лиза вернулась домой огорченная и, вероятно, обиженная.