Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания - Анчаров Михаил Леонидович - Страница 33

А в конце апреля он приехал в Ленинград на озвучание, зашел в монтажный цех и нашел Лизу. Вечером он был у нас, был долго, пересидел Лизиного «ухажера» Сережу Довлатова, и утром, часов в 5–6, Лиза и Олег явились ко мне в комнату и заявили, что они решили пожениться.

На другой день Лиза проводила его в Москву, и он уехал с театром на гастроли в Алма-Ату. Оттуда пришло несколько милых писем, а потом, в ноябре, они отправились в ЗАГС.

Перед ними стояло много проблем. Ее работа на «Ленфильме», его работа в «Современнике», его запойные дела.

Об этом писать подробно не интересно. Это было тяжело, порой казалось, что все рухнет: мы его мало знали и часто не понимали.

Но так как чувство их друг к другу было настоящим, они в конце концов выбрали верный путь: Лиза ушла с работы и уехала с ним в Москву, а он из рук Володи Высоцкого принял франц<узское> лекарство, которое избавляло его на некоторое время от тяги к спиртному.

Это был удивительный человек: умный, изящный, красивый, добрый, с большим чувством юмора — и талантливый! Я сразу стала называть его на «ты», а он меня — Олей, что для посторонних людей было странно и непонятно. Я себя с ним чувствовала очень легко, хотя понимала, что он намного выше меня, умнее, что он абсолютно незаурядный человек. Но в чем-то мы все трое очень подходили друг другу: все не любили шумные компании, все не любили «блатные» ситуации, суету, сплетни и, когда Олег стал на время совсем трезвым, мы поняли, какой он необыкновенно прекрасный человек. И необыкновенно трудный для тех, кто не видел его у него дома. Уютный, чистоплотный, с большим вкусом, домовитый и вместе с тем совершенно не в плену у вещей.

И сколько он знал! Я не успевала удивляться и поражаться его знаниям. Все, что он читал (а читал он очень много) — и книги по искусству, живописи, и философские книги, и астрономию, и Достоевского, и Лескова, и Хемингуэя, — все это как-то особенно откладывалось в его памяти, по-своему что-то он для себя открывал.

Я с ним часто разговаривала, но любила больше слушать его. Что интересного, кроме разных бытовых историй я могла ему рассказать! Я слушала и опять же поражалась его воображению, его мечтам и замыслам. Если бы он был свободен, если бы ему хоть раз повезло и он прошиб бы медные лбы всех этих «великих» режиссеров! Но они его боялись. Боялись его знаний, его таланта, его непокорности, и старательно его обходили. Он попадал к плохим режиссерам, он с ними ссорился, иногда попадались более сговорчивые и понимающие его, и тогда он делал свою роль и вытаскивал картину. Ему повезло однажды — с Козинцевым. И так ненадолго! И сам он наметил уже свой путь, и пошел бы по нему — по пути далеко не гладкому, тяжкому, но интересному. И тут его настигла смерть! Случайная или запрограммированная, что мы знаем об этом?! Он удивительно читает стихи Лермонтова, он дальше удивил бы всех, взявшись за поэзию и прозу, он и сам писал стихи, и писал бы дальше.

Мы осиротели совершенно. Нет никого, кто мог бы нам помочь.

И мало того, что осиротели, но жизнь, которой нам сейчас приходится жить — безрадостна. И тускла, как лампочка в 15 свечей. Но ведь жили же люди и при одной свече! И к этому надо приноровиться.

Жить-то надо! И действительно, Лиза права: самое страшное еще может быть — болезни, несчастья — вот этого уже не выдержать. Ну, я ушла в сторону от Олежечки. Ставлю точку. Наша жизнь ужасна. И все тут!

Олег!

Когда думаешь о том, что случилось, иногда проскальзывает такая мысль: ему было бы все труднее — и творческая жизнь ужасна, и болезнь его была мучительна. Но нет: творчески он был силен, он сумел бы найти свой путь — путь обходной, почти бездорожный, но его собственный; он знал, чего хотел, что мог и что должен был сделать. А с болезнью своей он бы справился. Он тоже слишком хорошо понимал, что с этим надо кончать. В нем не было того, что было у Высоцкого — богемы. Он был удивительно чистоплотен в искусстве и в жизни, и это его бы спасло. Спасло бы… да вот эта случайность… И мы одни. Я теряю в жизни второго человека, без которого жизнь утрачивает всю свою нужность, все радости. У Лизочки это первая такая потеря. Она очень любила деда, его смерть, такая мгновенная, произвела на нее ужасное впечатление. Но ей было 22 года. Вся любовь была впереди. А сейчас ей еще труднее, чем мне.

В прошлом году в эти дни они жили в Монине — в тишине, среди мягкого пушистого снега, черных ветвей и птиц. Дом был большой и уютный. Олег, как когда-то и мой отец, сразу приводил свой уголок в полный порядок, ставил удобно мебель, прилаживал получше свет, потому что ночью долго читал, раскладывал свои снотворные снадобья по коробочкам и делал все это так, что хотелось смотреть, и казалось, что он делает что-то очень значительное. Он удобно и уютно укладывался в постель, и на лице его появлялось какое-то милое и спокойное выражение довольства. А утром и днем лицо его выражало обычно или страдание, или нервозность — надо было идти куда-то, встречаться со всякой нечистью: просто ли с улицей, или с плохими режиссерами, или с плохими людьми. Надо было зарабатывать деньги, чтобы позволить себе потом немного отдохнуть — вот так, в тишине.

Вот сейчас у нас идет разговор о доме. Где можно жить без особых удобств, и даже совсем без удобств, но в тишине и красоте, которая создается природой. Какая-то тяга появилась у людей. Ведь раньше многие люди так и жили, и приезжали в города по делам и вновь ехали к себе в имение — пусть самое захудалое, скрипучее, с развалившимся крыльцом. Они, вероятно, и сами не знали, что это им нужно.

Вот Олег точно знал, что ему это совершенно необходимо. И не дожил. Понаслаждался в чужом доме два месяца, даже меньше: с 20 января по 1 марта 1981 года.

Нет, Лиза больше не станет хозяйкой дома в городе. В городе она будет служащей. И так, вероятно, и будет. Вся та зависимость от Олега: все ее время — для него — это было ее счастьем! И такого больше не будет. Нет!

Ну, а ее женская жизнь еще не кончилась. И какой она будет, не знаю. Счастливой вряд ли. Она слишком по натуре своей жена. Она не умеет и не любит быть кем-то: подругой, возлюбленной.

Именно — женой.

Вероятно, у многих людей нет никакого желания к определенному укладу жизни, к порядку в квартире, к красоте жилья, причем не идущим от богатства, а именно — сделанная своими руками красота. Я помню, как Олег относился серьезно к расстановке мебели. Ему не все равно, было как стоит диван, где он стоит и что около него. Он менял, выходил из комнаты, возвращался, он как режиссер и художник одновременно «решал на сцене» определенную идею. Если бы он не был артистом, он мог бы стать (не у нас, конечно) дизайнером с большим вкусом, выдумкой — дизайнером-художником.

Почему он так мучился, так страдал, почему ему было так стыдно сниматься? Да, он был слишком честен и уязвим — без щита и без шлема, но с копьем в руках.

Зрители в своих письмах, зрители умные, умеющие понять больше, чем говорил сюжет и текст, всегда писали о его усталых глазах, о его грустной, а порой и злой усмешке.

Неужели он знал, что ему суждено так рано уйти? Особенно в последнее время? Лиза иногда рассказывает что-то из их коротких разговоров, и теперь, вспоминая их, думает, что он знал о своей недолгой жизни.

Почему-то он стал носить деньги в сберкассу, чего не делал раньше: на дом все равно не накопить, на машину — тоже. Но он аккуратно вносил туда по 200–300 рублей.

И вместе с тем у него была намечена большая творческая дорога! Значит, творческая линия увлекала, и он забывал о смерти, о которой, как он пишет в дневнике, «все чаще думает». Вероятно, это два разных ощущения: мысли о смерти, связанные с бытом, и творческая жизнь, для которой нет смерти.

4 марта 1982 г.

Вчера — 3.III — 82 г. — слушала Лермонтова, Пушкина, песню «Эх, дороги». Как он особенно произносит каждое слово! Все стихи, особенно лермонтовские, он произносит как свои. Ни в одной интонации, ни в одном оттенении слова, паузы нет фальши. Стихотворение «Выхожу один я на дорогу…» звучит совсем так, как <будто> впервые слышишь его. В это стихотворение вложен его, Даля, дополнительный смысл, и стихотворение не сопротивляется.