Берег любви - Гончар Олесь - Страница 36

Неизвестно, думала она, осчастливишь ли ты читающее человечество своими стихами, но хорошо известно, что задолго до тебя были созданы шедевры, приносящие теперь и тебе истинное наслаждение. Потому-то читай, девчонка, глубже вчитывайся да учись,- писать еще успеешь...

В медпункте у нее на чистом столе, рядом с регистрационной книгой, всегда лежит заложенный бланком рецепта томик чьих-нибудь стихов. Из тех, которые пьешь и, как ключевой водой в зной, никак не напьешься. Удивительное дело: как умеет человек в одной певучей строке выразить целый мир, до глубины души захватить тебя волшебными чарами слова! Похоже, никогда тебе этому не научиться...

И все же тайное, страстное желание приобщиться к истинному творчеству постоянно жило в ней, жило, как надежда.

Всматривалась в людей на току, работящих, вечно обремененных большими заботами, и думала: как бы о них достойно сказать? Не примут они поэтического суесловия.

Люди эти - как правда. И слова твои должны быть такими жe. Ждала, внутренне прислушивалась к себе: может, пора? Может, поскорее за авторучку? Но пет, повремени, Ипка: то, что у настоящих мастеров тугим, полным колосом родит, к тебе еще, видно, не пришло, твоя нива еще в тумане, не выколосилась еще она, не созрела.

- Переживаешь творческий кризис? - заметив ее задумчивость, иронично спросил Виктор во время прошлого приезда. Теперь он часто залетает в Кураевку: перешел работать в Сельхозтехнику, пересел с катка на "газик", хотя, правда, взяли его временно, с испытательным сроком.- Творческий кризис, кажется, так оно называется у вас?

Ничего не ответила ему на это. Может, и в самом доле кризис? Может, после "Берега любви" вообще больше ничего не напишет? Известны же случаи, когда человек оставался автором одной песни.

- Не мучайся, цыганенок,- успокаивал ее Виктор.- Не пишется, ну и что? Сколько есть людей, чьи дни летят в трубу пустоты. Знают одну заботу: белая деньга про черный день. Переживал и я нечто вроде, а сейчас... Когда мы вдвоем, я, веришь, наполняюсь содержанием... И Кураевка для меня становится, ну, как Канарские острова...

Девушку радовало то, что Виктор явно изменяется к лучшему, стал внимательнее к ней, появились у него новые увлечения, интересы, попросил даже "Антологию французской поэзии"! Только нравом все тот же - как ветер: примчится, сходят вместе в кяно и в ту же ночь назад (с утра ему па работу), а ты потом снова в сомнениях, не попадет ли там опять в какую-нибудь историю. Но, может, тревоги твои напрасны? Ведь для них, кажется, нет какихто зримых оснований? Может, ты просто не умеешь радоваться, как умеют другие, слишком строго судишь даже о мелочах? А ты радуйся, что он вот приехал этим вечером, берет тебя за руку, ведет...

Когда они, оставив мать на веранде, выскочили вдвоем на улицу, "газик" Виктора (или "газон", как он называет его) виднелся неподалеку - кособоко торчал под соседским забором.

- Садись,- предложил девушке,- прокачу с ветерком, увидишь, на что мой трудяга способен!.. Вот тут ощутишь поэзию скорости!

Согласилась, села, но больше он никогда уж ее не заманит. Какая там поэзия, когда только и взываешь панически: "Не гони! Не гони!" - да ищешь руками, за что бы ухватиться, да видишь ослепленных фарами людей, которые испуганно шарахаются в разные стороны, прижимаются к заборам. Однако азарт есть азарт. Это, может, в человеке тоже талант? Может, азарт и отвага ходят рядом? Виктор говорит, что только и живет, когда разгонит за сто и все аж свистит, расступается, разлетается, когда чувствуется, что достиг, вырвался в какое-то новое состояние, где ты уже другой, где сама скорость тебя опьяняет... Возможно, это и так. Водолазы рассказывали, что человек, спустившись под воду, в буквальном смысле пьянеет, правда, там он пьянеет от другого - от эстетического хмеля, от красоты и фантастики подводного царства... И все же азарт, порыв, жажда достичь необычайного - это не то, за что можно человека осуждать. Не из этих ли напряжений рождаются в человеке великие страсти и, как следствие, великие подвиги и свершения? На днях Инна видела в кураевском народном музее увеличенную фотографию Сани Хуторной - легендарной летчицы, что прославилась на фронтах и потом, подбитая, вместе со своим возлюбленным погибла в полете, ушла в вечность в последних объятиях. В старину про такое в народе слагались бы песни. Силу такой страсти Инна могла понять, такое хотела бы она воспеть, что-то от этой силы сама хотела бы иметь в себе. Может, оно где-нибудь и есть, по только притаилось, неразбуженное, и ждет своего часа? Хуторная, наверное, тоже начинала с малого, неприметного. Была обыкновенной дивчиной, каждое лето с вилами на лобогрейке видели ее в кураевской степи, ничем не выделялась среди других; между тем крылья те невидимые потихоньку отрастали, крепли, может, смутно чувствовала их в себе, вероятно, не давали ей покоя какая-то высокая жажда, неудержимость духа, которые в одну из летних ночей подхватили девчонку и понесли в просторы - вдогонку ее соколиной мечте...

- Ну как, Инка? - спросил Виктор, когда "газик" вынес их за Кураевку на побережье и с разгону остановился, резко затормозив в нескольких метрах от обрыва.- Дает вдохновение?

Соскочив с машины, Инна остановилась у кручи, молча принялась поправлять прическу.

- Ты что - рассердилась? Не то вдохновение?

- Пощекотать нервы - это еще не вдохновение... Людей булгачить, гонять их по улицам, как зайцев, это, потвоему, остроумно?

- Хотел, как лучше... Ты прости мне, темному... - Он приблизился к ней, извинительно обнял за плечи, тоже засмотрелся на море.- И верно, дьявольски красив он, этот Понт.

Только сейчас увидел?

Ну, я ведь серый, да и не до красот мне было... Но и ты, извини. Инка, какая-то вроде бы не из нашего времени...

- Старомодная, не модерная - ты это хотел сказать?

- "На тебе уловил я отшумевшего древнего века печать..."

- Стихами заговорил? Вот чудеса.

- В самом деле, ты будто из эпохи курсисток. Или даже откуда-то из античности. Там девушки рождались из пены морской, из сияния прибоя такой и ты мне виделась от этих берегов вдалеке... Да улыбнись же. Это вечное самоуглубление, эта серьезность. Никак не привыкну. Мог бы подумать, что игра, манерность, если бы знал тебя меньше. Живешь в каком-то нереальном надоблачном мире. Но и этим ты мне тоже нравишься.

Выстилалась лунная дорожка, еще не яркая, еле-еле пробивалась, слегка мерцала. Бесчисленное множество световых клавишей то и дело выскакивали из темной воды.

- О чем ты задумалась? Снова про Овидия?

- И про него...

- А еще про кого?

Был уверен, что скажет "и про тебя", а она сказала:

- Про Саню Хуторную.

- Санька и Овидий - вот это сочетание, вот это парочка.

- Не люблю таких шуток.

- Больше не буду.- Голос его прошелестел ласкающим шепотом возле ее уха.

Ему смешно, а для Инны все это не мелочи. Что значат разделяющие нас годы или тысячелетия, если тени минувшего, тени его великих сынов или дочерей стоят перед тобой как живые, переселились в твое сердце и согревают его теплом своего примера и своей любви? Не знала Инна и не могла знать войны, и не летала с багажом Красного Креста туда, где свирепствуют эпидемии, ни разу еще, собственно, не рисковала собой, и все-таки нередко тайком, в мыслях своих, ставит себя в положения наитягчайшие, примеривается своими силами к тяжелейшим испытаниям: а ты смогла бы? Способна ли ты на любовь беззаветную, на великое человеческое сострадание, на негромкий длительный подвиг сестер милосердия, о которых думалось не раз?

И пусть Виктор иронизирует сколько угодно, но она чувствует в себе такие запасы душевных сил, что их, кажется, хватило бы и для полета в те голодные, замикробленные тропики, куда она, как и Вера Константиновна, хоть сегодня готова лететь спасительницей... Дома иногда говорят, что упорством да упрямством Инна похожа на своего дядю с "Ориона". Если даже это так, что же тут плохого? Орионец, действительно, во многих отношениях служит для Инны примером, хотела бы походить на него и упорством, и жизненной цепкостью, и неукротимой преданностью тому, что было, может, его первой и последней любовью.