Прощание - Буххайм Лотар-Гюнтер - Страница 6

• Предыдущая
• 6/104
• Следующая

— Осторожно! Не споткнись о канаты! — предупреждает старик.

В то время, как мы идем вдоль штормовых лееров, я вспоминаю те канаты, которые называют «шпринг» — носовой шпринг и кормовой шпринг. Это такие канаты, направления натяжения которых противоположны носовым швартовым и кормовым швартовым. Они проходят через клюзы на носу и на корме в направлении к середине корабля и ведут к причальным тумбам (кнехтам) на пирсе. Мы проходим мимо крышки реактора, рядом с лопастью запасного винта — кажется, все здесь имеется в двух экземплярах. Из прохода по правому борту мы спускаемся через дверь и оказываемся после ветра и холода в теплой, слегка пахнущей маслом, дымке. Теперь уже не по металлическим плитам, а по поливинилхлоридному полу мы направляемся дальше к корме.

На ходу старик полуоборачивается и неожиданно спрашивает:

— Ты что-нибудь слышал о Симоне?

— Редко.

Длинная пауза.

— На этот раз я хочу точно знать, как ты разыскал Симону.

— Она меня! Так будет правильнее.

Я надеялся, что разговора о Симоне не будет. Но как это сделать?

— Она все еще в Париже?

— Нет, в Америке, — отвечаю я коротко.

Старик останавливается и смотрит на меня. Он ждет, что я буду продолжать. Но я к этому не расположен. Для меня Симона исчезла давным-давно.

Мне надо постараться запомнить этот запутанный путь через корабль: наискосок и в средний проход, направо за угол, мимо нескольких дверей, пока не дойдешь до двери, за которой находится лестница, ведущая вверх на следующую палубу. Если бы впереди не шел старик, я бы проскочил мимо. Эта дверь выглядит так же, как все другие.

Перед лестницей старик останавливается и ждет, когда я подойду к нему, а затем спрашивает:

— Ну и что чувствуют твои кости?

— Я что — жаловался?

— Я только хотел спросить, — говорит старик.

— А твои внутренности? — спрашиваю я.

— В порядке.

Мы оба перенесли операции: и оба чуть не отдали концы. Чуть? На волосок!

— Ты уже не такой гибкий, как принц Филипп, — поддразнивает меня старик.

— Так у него нет других забот, как блюсти свою гибкость.

— Забываешь: а красивая форма, а лошади! Между прочим, старой кают-компании больше нет. Теперь офицеры и ассистенты едят в общей столовой — прямо напротив камбуза.

— И что это означает?

— Демократизацию. Новые времена, — отвечает старик. — Зато еда подается на стол горячей. Кроме того, это позволяет экономить на рабочей силе.

— А экипаж?

— Имеется столовая для унтер-офицеров и матросов — напротив, на правой стороне, ниже, на главной палубе. Салон все еще имеется, но там едят только в исключительных случаях — торжественные обеды в порту. А в бывшем курительном салоне, который разделяла раздвижная дверь, теперь бар. Бар работает каждый вечер.

Старик говорит это таким скрипучим голосом, что мне сразу же становится понятно его мнение об этом нововведении. И еще он добавляет:

— Настроение там такое же шаловливое, как в контактном дворике храма любви на Реепербане. Так мне по крайней мере сказали. Сам я там не появлюсь.

Еще один спуск-подъем, красные поручни перил. Теперь я знаю, как будет дальше: на следующей, инженерной палубе снова немного вперед, затем направо за угол, а затем снова «Осторожно!», чтобы не попасть в неправильную дверь! Но мы еще не достигли цели. Еще один спуск-подъем, и наконец лабиринт кончается: десять шагов вперед, еще раз за угол — проходя мимо машбюро, я бросаю взгляд на серую пишущую машинку, и вот наискосок — новая столовая.

— Теперь это больше, чем МакДоналдс, — говорит старик. В новой «социальной столовой» нет настоящего меню, нет и больших круглых столов, есть маленькие, рассчитанные в лучшем случае на четырех человек.

— Это не кают-компания, а в лучшем случае отвратительный привокзальный ресторан. Каждый садится туда, где есть свободный стул! — ворчит старик.

— Между прочим, — говорю я, — у меня в каюте имеется холодильник, но в нем ничего нет.

— Стюард еще не открыл свою лавку, — говорит старик. — И будет ли завтра, в воскресенье, пиво — неизвестно.

— Тогда какая мне польза от холодильника?

Старик пожимает плечами. Это похоже на глубокое разочарование.

— А в баре? — спрашиваю я с надеждой.

— Он еще не открыт…

— Но посмотреть-то можно?

— Это ты можешь! Он расположен прямо напротив твоей каюты. Подожди-ка. Я пойду с тобой.

Я осматриваюсь в новом баре и поражаюсь роскоши маленьких людей.

— Эту стойку нам предоставила во временное пользование пивоварня «Хольстен», — ворчит старик.

— Меценатство?

— Нет. Поддержка потребления.

— Но на корабле уже был бар?

— Да, на самой корме. Он еще существует. Теперь он называется «Хэнхен» («Петушок»).

— И что это значит?

— «Хэнхен» — уменьшительное от имени корабля «Отто Ган».[2]

У меня чуть дыхание не перехватило! Старик снова поднимает и опускает плечи. Это, очевидно, означает: «Так оно и идет — Отто Ган». Физик-атомщик. А что это значит для людей?

— В конце концов «Атом-Отто» — тоже не лучшее название для корабля, — ворчит старик.

В то время как мы ждем, когда стюардесса принесет нам еду, я вспоминаю, что шеф во время моего первого рейса все хотел узнать у старика, получит ли корабль новую активную зону реактора.

— Такая активная зона стоит громадных денег, я имею в виду саму установку с необходимыми переделками в зоне реактора, — сказал старик с таинственным видом. Мысль о том, что этот корабль может не получить новую активную зону, будет списан в металлом, тогда показалась мне абсурдной. Теперь же я почти твердо знаю, что третьей активной зоны реактора не будет.

Несколько иными и куда более приятными, чем здесь, в новой столовой, были наши застолья в старом салоне. Когда входил капитан, компания уже ждала за столом. Каждый благонравно стоял за обитыми красной кожей креслами, руки аккуратно положены на спинки кресел. «Двустворчатая дверь открывается, и в помещение входит граф!» — чуть не сказал я, так достойно все выглядело, но воздержался. Фрау Маан, стюардесса, торжественно отправлялась на кухню за супом. Капитан раздавал благосклонные улыбки налево и направо, приглашая занимать свои места. Только после того как он тяжело опускался в свое кресло, церемония считалась завершенной. Мы сидели вокруг большого круглого стола как одна большая семья. В большинстве случаев уже за завтраком завязывалась длинная беседа.

Тогдашний первый помощник капитана постоянно выступал с новыми предложениями по улучшению прежде всего капитанского мостика.

Я ощущаю себя перенесенным на восемь лет в прошлое и думаю, как тогда: «А первый помощник был, очевидно, прав». В нашей рулевой рубке все так просторно, как и десятилетия назад, во времена крупных парусников. Морская карта того района, в котором корабль как раз находится, разложена в штурманской рубке за мостиком, вместо того чтобы быть всегда под рукой. От экрана радара до телеграфного аппарата надо пройти несколько метров. Далеко от этого места расположен и эхолот. Первый помощник считал, что можно было бы взять за образец кабину самолета, а не «Санту-Марию». Он иллюстрировал свои конструктивные предложения набросками в своей записной книжке.

— Возможно, вы получите премию, — съязвил тогда старик.

Это пробудило во мне интерес к разработке таких же видений будущего: «Однажды — а я чувствую, что к этому все идет, — судоводители будут носить с собой свои инструменты в виде ушных клипсов».

Теперь мы сидим одни за столом в новой, насквозь демократической столовой. Я замечаю, что старик украдкой рассматривает меня.

— Темпора мутантур — времена меняются, — говорю я вполголоса.

— Так оно и есть! — отвечает старик.

Молчание.

Когда после еды мы оба сидим отдыхаем, он спрашивает:

— И что она делает в Америке?

— Кто? — спрашиваю я, погруженный в свои мысли.

• Предыдущая
• 6/104
• Следующая