Разыскиваются полицией - Уозенкрафт Ким - Страница 25

— Оно и было серьезным.

Восемнадцать лет. Мысль не давала покоя — зудила, точно начинающаяся головная боль. И вдруг скрутила голову. Впереди еще двенадцать. Без шести столько же, сколько уже отбыла. Невероятно. Она не вынесет. Какой смысл в жизни, если предстоит провести в тюрьме еще двенадцать лет? Никакого, если нет надежды на свободу. А как ни печально это признавать, она понимала: в апелляции ей откажут. Остается один путь — исчезнуть, скрыться, убежать. Если написать в двух колонках: над одной «отбыть срок», а над другой — «бежать», над первой нужно прибавить: «неминуемая смерть». Это непреложная истина. Жить здесь — значит умереть. Либо от собственной руки, либо от отчаяния, которое вскоре поглотит ее. Побег сулит опасность. Могут убить. Поймать. Но существует шанс, что она вырвется на свободу. Она сильная, может подтянуться сорок семь раз в минуту. Бегает все быстрее и быстрее и способна убежать насовсем. А если ляжет на дно, ее не найти. Мать умерла. Отец тоже. У нее нет ни братьев ни сестер, ни мужа, ни детей. Ближайший друг — Мэл, ее адвокат. Гейл не сомневалась, он ей поможет. Если дойдет до дела, ей терять нечего. И ее сокамерница, эта возмутительница спокойствия тоже как будто на все готова. Дайана напомнила Гейл ее саму лет двадцать назад. Наивная. Идеалистка. Неистово верующая, что в мире победит добро. Но не странно ли, что бывшая служительница правопорядка появилась в ее жизни, чтобы помочь совершить побег? Гейл доверяла интуиции. А если это ловушка, ну и черт с ней!

Гейл поймала себя на мысли: она жалеет, что слушания завершились подобным образом, и рассердилась на себя за то, что размякла. Жаль то, жаль другое, жаль третье. Не хватит двенадцати следующих лет срока перебирать. Сидеть в тюрьме и жалеть, что всякие бумагомараки не способны проявить хоть каплю здравого смысла и сострадания? Нет уж, увольте, это не для нее. Хватит о чем-либо жалеть. Она не позволит им больше себя наказывать. Довольно. Она и без того пожертвовала лучшими годами жизни, когда могла бы родить детей. Больше не собирается.

Она станет действовать. И совершит то, что планировала последние три года. Это было ее развлечением, когда она просыпалась ночами на нарах и пыталась вспомнить, как выглядит луна. Гейл наконец сообразила, что Хиллари — не крутая. Хиллари — хохмачка, но она никогда не решится бежать. Единственный человек, который на это способен и поможет совершить побег ей, — сокамерница Дайана.

— Дайана! — Гейл понизила голос.

— Что?

Гейл склонилась к ее уху и прошептала:

— Ты серьезно? — И взмахнула рукой, замыкая круг, который означал все, о чем они говорили. Означал побег.

Дайана приподнялась и заглянула в зеленые глаза сокамерницы, такие глубокие, насыщенные в проникающем из-за решетки свете. Протянула к ней руку, дотронулась. Она прошла проверку.

— Расскажи, за что тебя посадили? Я не побегу с кем попало.

— За хранение оружия и взрывчатки.

— Вот это да! И что же ты…

— Замышляла? Взорвать телефонную станцию в Вашингтоне, округ Колумбия.

— Зачем?

— Политический акт. Протест.

— Когда это случилось?

— Ты была карапузом.

— Я считала, что вся эта ерунда закончилась в шестидесятые годы.

— Она продолжается со времен войны за независимость. Ты слышала о ней?

— Да.

— Видишь ли, это процесс.

Дайана не позволяла себе думать, что произойдет, если их поймают. В ее картину побега это не вписывалось. Она твердо знала одно: ей не выдержать двадцати лет в этой адской дыре за преступление, которого она не совершала. И еще она понимала, что при всех обстоятельствах потащится в Техас, чтобы призвать к правосудию окружного прокурора и шерифа округа Брирд. Если этого не сделали федералы, то сделает она.

— Дайана! — Гейл распустила шов на матрасе и достала обломок лезвия косилки.

Девушка посмотрела на него, потом на Гейл и кивнула. Без спешки. С чувством. Чуть улыбнувшись. Легкая улыбка. Слегка изогнутая бровь. Теперь они стали сообщницами. Партнерами.

Гейл ответила ей улыбкой, и Дайана впервые увидела, как улыбается ее сокамерница. Открыто и в то же время с усилием. С какой-то болью.

— Хорошо, — проговорила Гейл. — Я слышала, на праздник нас выпустят в Большой двор на барбекю. Гамбургеры и хот-доги.

— На какой праздник? — удивилась Дайана.

— На День независимости, — объяснила Гейл и, наклонившись к уху Дайаны, прошептала: — Нашей независимости.

Джонсон надел поверх формы передник и, стоя перед входом во двор с лопаточкой в одной руке и вилкой для барбекю в другой, широко улыбался. Он не позволит готовить другим надзирателям, а заключенным тем более прикоснутся к грилю.

— Каждый год одна и та же старая песня, — прокомментировала Гейл. — Охрана жарит венские сосиски и уверена, что оказывает нам великую милость.

— Все-таки лучше, чем в столовой. — Дайана радовалась, что выбралась на свежий воздух. Балдела от удовольствия и была в приподнятом настроении.

— Зависит от того, кто готовит. — Гейл ощущала звон во всем теле и пыталась выгнать из себя страх — вести себя непринужденно и естественно. Сегодня всего лишь очередной день в заключении.

Они вышли во дворе одеялами и пластиковыми бутылками с водой. Гейл еще в прошлый четверг, ее обычный день покупок, запаслась в тюремной лавке двухсотпятидесятиграммовыми бутылочками польской газировки. Женщины оделись по последней здешней моде: в подвернутые рабочие брюки, распахнутые поверх белых маек куртки цвета хаки на пуговицах, с коротким рукавом и черные рабочие ботинки с металлическими подковами. Гейл выпустила майку поверх пояса, а под ней спрятала веревку, которую во времена работы в бригаде озеленения нашла в гараже помощника начальника тюрьмы и пронесла в камеру. Еще она взяла софтбольную рукавицу, почти протершуюся после стольких лет игры, и L-образное лезвие от косилки, которое прятала в матрасе. Когда-то Гейл ходила на покрасочные работы и сумела припасти малярную клейкую ленту. Теперь с ее помощью смастерила лезвию рукоять — обмотала длинную часть разорванной на полоски старой майкой, а сверху прикрутила лентой. Конечно, получился не настоящий нож, но если с таким застукают, припаяют хранение оружия.

Дайана стояла рядом и обводила взглядом Большой двор — площадь, окаймленную с двух сторон трехэтажными кирпичными строениями. В этих местах никак не пройти. Две другие стороны ограждал забор с натянутым поверх него спиральным барьером безопасности. Зловещая штуковина: кажется, если на проволоку долго смотреть, лишишься глаз. Контрастом жестокой обнаженности проволоки служил роскошный дуб — единственное дерево, умудрившееся вырасти и уцелеть в иссушающей обстановке тюремного двора. Дуб стоял неподалеку от того места, где забор соединялся с углом здания. Ему было много лет, нижние ветки висели в пятнадцати футах над землей. Дайана оценивающе разглядывала двор, и ее ошеломило то, что она увидела: размеры двора, высота забора. За забором акры убегающего к лесу луга и круто взбирающийся на холм густой лес.

Гейл покосилась на нее: девчонка держала себя в руках, мол, будь что будет, — рискнем. Гейл понравился ее настрой. Смогла бы и она вести себя так в ее годы?

Крыса уже заняла столик — массивный, нераскладной, из выцветшего коричневого дерева почти в самой середине двора — и тасовала карты. Гейл подвела к ней Дайану и познакомила. Лиза и Хиллари должны были присоединиться к ним позднее.

— Давай немного передвинем, — предложила Гейл.

Крыса бросила на нее острый взгляд, однако встала и взялась за край стола. Женщины поставили его туда, куда указала Гейл — на десять футов левее, над самым люком диаметром три фута, который, как ни странно, был едва заметен в середине двора. Несколько лет Гейл исподтишка наводила справки и выяснила, что под крышкой находилась уличная система управления водоснабжением тюрьмы. Однажды солнечным днем она умудрилась посветить в широкую замочную скважину контрабандным фонариком в шариковой авторучке и заметила толстые ржавые трубы и вентили-заслонки. Места внизу было совсем немного.