Соль земли - Марков Георгий Мокеевич - Страница 95
- Предыдущая
- 95/144
- Следующая
Ульяна звонко рассмеялась.
– Хорошо, очень хорошо вы с ним обошлись! Только я бы его ещё в тюрьму посадила.
– Ну уж и в тюрьму сразу! Кто его знает, откуда он эти продукты взял? Может быть, купил за свои любезные. Когда человек любит, он ничего не пожалеет.
– Вы же сказали, что он прохвост.
– Видишь ли, Уленька, это по моим представлениям он прохвост, а другая могла бы расценить это как заботу, была бы счастлива…
– А вы его когда-нибудь ещё встречали?
– Нет, конечно! Он был человек неглупый, всё понял и сам исчез с моего горизонта.
– И как это вы так… спокойно? Он же хотел вас с Максимом Матвеевичем разлучить!
– Не он один хотел разлучить. Были похлеще этого, понапористее, да, пожалуй, и похитрее.
– Страшно даже!
– Страшно? Было бы страшно, если б Максим не был мне дороже всего на свете.
– А вы давно его так любите?
– С самой юности, Уленька. А только любовь не стоячая. Она течёт, как река. И бывает так: течёт, течёт и вдруг иссякнет, и начинается не жизнь, а маята. А случается и так: чем больше течёт, тем полноводнее становится. Я иной раз вспомню, какой была наша жизнь тогда, в молодости, и мне немножко грустно делается. Хоть жаль молодости до слёз, а всё-таки и после неё сколько всего хорошего было! Дети у нас родились. Забот не перечесть! Потом учение мы кончили. Стали опытные, умные. А тут война, победа. Он вернулся цел и невредим. Ах, Уленька, как страшно мне было, когда война шла, когда кругом падал один, другой, третий…
Анастасия Фёдоровна помолчала.
– Какое это счастье, какое счастье, когда он пришёл! Многие, очень многие этого не испытали, – сказала Анастасия Фёдоровна и опять замолкла.
– Хочешь, расскажу, Уля, как я его полюбила? – вдруг спросила она.
– Хочу, хочу! Расскажите, пожалуйста, всё-всё!
– Ну, слушай. Вскоре после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке пришёл Максим Матвеич на рабфак. Я уже там второй год училась. Пришёл он худой, утомлённый и только начал учиться, заболел сыпняком. Тиф тогда косил чуть ли не всех подряд. Положили его в заразный барак. Оттуда немногие возвращались.
Проходит день-другой, а я места себе не нахожу, болит у меня душа за этого паренька. Пошла я к больнице, брожу возле: туда, внутрь, никого не пускают. Вижу, выходит из барака пожилая женщина в белом халате, по всему видать – санитарка. Я к ней: "Скажите, пожалуйста, тётушка, каково здоровье Строгова Максима?" – "А он кто вам будет?" Зарделась я вся и говорю: "Братик он мне. Всего только на годок старше". Санитарка пристально посмотрела на меня и говорит: "Походит он на тебя. Плохое его дело, сестричка, без памяти который день. Боюсь, как бы не прибрал его господь бог". Я тут чуть с ног не повалилась. А санитарка о своём: "Его б сейчас молочком почаще поить, да разве за всеми уследишь, на ночь всего две санитарки на весь барак остаются".
Ушла она, а я стою как прикованная. "Нет, думаю, я не допущу, чтобы такого парня господь бог прибрал".
Ринулась я тут к доктору, заведующему инфекционным отделением: "Пустите меня в тифозный барак. Брат там у меня при смерти". Доктор слушать меня не желает: "Вы заразитесь! Мы вшей ежедневно с больных снимаем. Кто будет в ответе, если вы заболеете?" Я стою на своём: "С вас ответа не спросят. А вот если братец мой умрёт, я вам жизни не дам, я вас по пятам буду преследовать". Вижу, задумался доктор, был он, видимо, не из храбрых. Я заметила, что он колеблется, подошла к нему, говорю: "Чтоб вы не боялись, расписку вам дам – сама настояла, сама и в ответе". Он дал лист бумаги, диктует: "Я предупреждена об опасности и в случае заболевания никаких претензий никому предъявлять не буду". Я дала подписку, он вызвал фельдшера, и тот повёл меня в барак.
Зашла я туда и чуть не бросилась назад. В бараке душно, стонут больные, пахнет карболкой и камфарой…
Старая санитарка привела меня в самую крайнюю палату. "Тут, говорит, твой братик, умирать его сюда привезли".
Лежали в этой палате пять человек. Четверо умерли, а Максим Матвеич выжил. Трое суток просидела я возле его кровати, поила с ложечки, ждала, когда наступит кризис, и укараулила! Стал он постепенно поправляться. Я сама так измоталась, что еле на ногах держусь. "Неужели, думаю, доктор прав и я заболеваю?" Но всё-таки ничего, выстояла.
И случилось в эти дни одно страшное событие. Прихожу я как-то утром в палату, где Максим Матвеич лежал. Он увидел меня, смутился и обрадовался. И вдруг говорит мне: "Настенька, мои родители приехали. Остановились они на Извозной улице, дом номер семь, квартира семнадцать. Сходи к ним, пожалуйста, скажи, что я поправляюсь. А по дороге забеги в какой-нибудь магазин, купи гостинец сестрёнке. Сестрёнка у меня есть, Маришкой её зовут".
Я слушаю, а сама про себя соображаю: "Что-то несуразное ты, парень, бормочешь. Когда же могли приехать твои родители? Как ты узнал об этом? Я ведь уходила из барака почти в полночь и вернулась чуть свет. Никого не было". Но всё-таки говорю ему: "Сходить схожу, почему бы не сходить? И гостинец куплю. Ты лежи, не беспокойся, знай поправляйся себе. Ребята и девчата со всего рабфака тебя ждут, проходу мне не дают, все о твоём здоровье справляются". Он помолчал, улыбнулся, а потом спрашивает: "А ты видела, Настенька, какую шинель мне военком выдал? Новую, длинную, с кавалерийским разрезом. Посмотри, она там, в коридоре, возле пирамиды с винтовками висит". Я сжала зубы, чтобы не закричать. Потом взяла себя в руки, встала и говорю: "Сейчас я посмотрю". И скорее за дверь!
Бросилась я к тому доктору, которому подписку давала. "Доктор, милый вы человек, он с ума сошёл, спасите братика". И сама перед ним на колени.
Он поднял меня, посадил на стул и совершенно спокойно говорит: "Тёмный вы человек, молодая барышня. У вашего брата психоз – следствие многодневной высокой температуры. Это скоро пройдёт. Не раздражайте его ничем, делайте вид, что он говорит разумное, только слушайте его".
Ах, Уленька, я всё это помню как сейчас. Обняла я доктора и давай целовать. Он отбивается от меня: "Вы, говорит, сами-то, молодая барышня, в своём уме?"
Ну, помчалась я снова в палату.
Прошло после этого недели две, и его разрешили выписать. Собрали ребята со всего рабфака денег на извозчика, и мы привезли его домой. Домой – это в общежитие. И тут он начал быстро поправляться… А вскоре он признался, что любит меня. Обычно как бывает? Девчонки млеют от таких слов, а я сделалась строгой-престрогой и говорю: "Ты, может быть, полюбил меня в благодарность за то, что я за тобой в тифозном бараке ухаживала? Имей в виду, что мне благодарности не нужно, я проживу и без неё". Я, конечно, говорила это с хитринкой и никак не думала, что это обидит его. А он так обиделся, что жутко смотреть стало. Глядит на меня в упор, в глазах у него и слёзы, и мука, и черти прыгают, и говорит: "Я считал, что ты в людях разбираешься, можешь улавливать движения их души, а ты тупая дурёха". И ушёл.
Я проревела всю ночь. Девчата валерьянкой меня отпаивали, холодное полотенце на голову клали. Чем бы всё это кончилось, не знаю, если б не выручила меня из этой беды Машенька Дорохина, подружка моя, теперь тоже врач. На другой же день, не говоря ни слова, она пошла к Максиму и принесла от него записку. "Настенька, прости, если обидел тебя. Беру свои грубые, недостойные тебя слова обратно. Ещё раз повторяю то, что говорил: я люблю тебя, и не только потому, что ты ходила за мной в тифозном бараке. Любил бы и без этого, но за это люблю ещё больше".
Прочитала я записку, и такое охватило меня счастье, что взлететь готова. Девчата вернулись с занятий, а я пою на всё общежитие. Они смотрят на меня, удивляются: "Что такое с Настей случилось? Ночью хворала, а сейчас песни поёт!" А мы с Машенькой переглядываемся и молчим. Пусть себе, мол, гадают, много будут знать, скоро состарятся!
- Предыдущая
- 95/144
- Следующая
