Архив - Шваб Виктория - Страница 65

• Предыдущая
• 65/65

В комнате воцаряется тишина, и Агата улыбается:

— Будем надеяться, что ты сделала правильный выбор.

Она достает что-то из кармана пиджака и вкладывает в мою руку, сжав мои пальцы рукой в темной перчатке.

— Будем надеяться, что и я не ошиблась. — Она убирает руку.

В своей ладони я вижу ключ Хранителя, легче, чем тот, который оставил мне дед, новенький, сияющий, но не хуже других — ручка, стержень и зубцы. Возможность вернуться домой.

— Это все? — тихо спрашиваю я.

Агата некоторое время молчит. Но в конце концов кивает:

— Пока да.

В кофейне яблоку негде упасть.

Прошла всего пара дней после нашей встречи с Агатой, и ремонт еще далек от завершения — половину оборудования пока не привезли, — но после неудачной затеи с приветственными маффинами мама настояла на небольшой церемонии открытия для жильцов дома, с бесплатным кофе, сластями и выпечкой.

Она, сияя, болтает с людьми и, даже несмотря на подозрительный режим слишком веселого электровеника, выглядит искренне счастливой. Папа разговаривает с другими мужчинами о сортах кофе и ведет их за прилавок, чтобы показать новую кофемолку, которую для него раздобыла мама. Трое ребятишек, среди них и Джилл, сидят во дворе, болтая ногами на солнышке, попивая ледяные коктейли и отщипывая кусочки от маффина, который они поделили между собой. Маленькая девочка за угловым столом что-то калякает на листе бумаги синим карандашом. Мама заказала только синие — те, что любил Бен. Мисс Анджели восхищается каменной розой в центре пола. И, чудо из чудес, во дворике у стола стоит инвалидное кресло Никса, и когда Бетти отворачивается, он украдкой стряхивает сигаретный пепел. А на его коленях лежит моя «Божественная комедия».

Все просто чудесно.

И все это время я прокручиваю в своей голове три восхитительных слова: «Уэсли Айерс жив». Но мы до сих пор не виделись. Архив еще закрыт, и на моем листке не появляется надписей. Все, что у меня есть, — эти три слова и предостережение Агаты.

— Маккензи Бишоп!

Линдси с разгона влетает в меня, обнимает за шею, и я слегка морщусь, попятившись. Под длинными рукавами и передником скрыты перевязки и множество синяков. От родителей удалось скрыть почти все, кроме запястья. Я сказала, что неудачно упала на пробежке. Не самая удачная ложь, но я вообще устала от вранья. Линдси не отпускает меня. Поскольку на мне кольцо, сейчас она звучит, как дождь вдалеке, звуки губной гармоники и смех. Такой шум мне даже нравится, и я не отстраняюсь.

— Ты приехала, — говорю я, улыбаясь. Как же приятно просто улыбаться!

— Угу. Милый фартучек, кстати, — указывает она на массивную букву «Б» на переднике. — Мама с папой тоже где-то здесь. Какая молодец миссис Бишоп! Все столы заняты.

— Бесплатный кофе и сахар — лучший способ завести друзей, — говорю я, наблюдая, как мама порхает между столиками.

— Ну-ка, организуй мне экскурсию… Ой, а это что, тот самый парень?

Она кивает в сторону дверей, ведущих во дворик, и время останавливается.

У него усталый взгляд и слишком бледная кожа, но он здесь, как ни в чем не бывало, с неизменными шипами на голове, черной подводкой вокруг глаз и руками в карманах. Почувствовав на себе мой взгляд, он находит мои глаза и сияет.

— Ага, — говорю я, чувствуя в груди какое-то движение.

Вместо того чтобы пройти через заполненное кафе, Уэс кивает в сторону вестибюля и выходит.

— Ну, что ж, иди, — говорит Линдси и с хихиканьем подталкивает меня вперед. — Я пока сама себя развлеку. — Она перегибается через прилавок и стягивает с тарелки печенье.

Я снимаю передник, бросаю его Линдси, иду за Уэсом через вестибюль, где тоже толкутся люди с кофе, через студию, и выхожу в сад.

Мы оказываемся среди мха и плюща, он останавливается и оборачивается, и я обхватываю его руками, позволяя басам, ударным и прочей рок-музыке накрыть меня с головой и смыть боль, чувство вины, страх и кровь нашего последнего прикосновения. Мы оба морщимся от боли, но не отстраняемся. Я слушаю звук его жизни, ровный и размеренный, как сердцебиение, а потом, похоже, слишком сильно прижимаюсь к нему, потому что он ахает и просит быть поосторожней. Затем откидывается на спинку скамьи, прикрыв ладонью раненый живот.

— Клянусь, ты по-прежнему используешь любую возможность, чтобы ко мне прикоснуться.

— Ты меня раскусил! — говорю я, закрывая глаза, потому что их жгут горючие слезы. — Прости, — говорю я, уткнувшись в его футболку.

Он смеется, но тут же шипит от боли.

— Да ладно, не стоит. Я понимаю, ты просто не можешь удержаться.

Я напряженно смеюсь:

— Я сейчас не про объятия, Уэс.

— Тогда за что ты извиняешься?

Я отстраняюсь и внимательно смотрю ему в глаза:

— За все, что произошло.

Он изгибает бровь, и я падаю духом.

— Уэс, — осторожно начинаю я, — ты ведь помнишь все, не так ли?

Он смущенно смотрит на меня:

— Я помню, что договорился встретиться с тобой и пойти на охоту. Ровно в девять. — Он поудобнее устраивается на скамейке. — Но, честно говоря, больше ничего не помню. Не помню, как меня ударили ножом. Патрик сказал, что это нормально. Травматический шок.

У меня внутри все болит, и я сажусь на скамью рядом с ним.

— А что я должен помнить, Мак?

Я сижу и смотрю на камни, которыми вымощена земля в саду.

Знание — сила, но неведение может оказаться блаженством.

Может, Агата права? Я вспоминаю наш разговор с Роландом, когда он рассказал мне о форматировании и о том, что происходит с теми, кто оказался непригоден к работе. В тот момент я возненавидела его за то, что он открыл мне правду, и хотела вернуться назад. Но это невозможно.

Тогда почему бы нам просто не двигаться вперед?

Мне больше не хочется причинять Уэсу боль. Не хочется его мучить и заставлять еще раз пережить мое предательство. А после встречи с Агатой мне не хочется нарушать правила Архива. Но мне не дает покоя мысль, звучащая в моей голове громче всех остальных.

Я не хочу признаваться.

Я не хочу признаваться, потому что сама не хочу об этом вспоминать.

Но у Уэсли такого выбора нет, и единственная причина, по которой он лишился своего знания, — это я.

Правда — сложная и запутанная штука, но я расскажу ее.

Мы сидим в саду, и я ему все выкладываю. И пустяки, и страшные вещи. Он слушает, хмурится и не перебивает, только изредка вставляя восклицания типа «Ого!», «Ой!» или «Да ладно!».

И когда настает его черед говорить, он произносит только одно:

— Почему ты сразу мне все не рассказала?

Я собираюсь сказать ему о приказе Роланда, но это — полуправда, и я снова пытаюсь быть честной:

— Я пыталась убежать.

— От чего?

— Не знаю. От Архива. От такой жизни. От всего этого. От Бена. От себя.

— Да что с тобой? — спрашивает он. — А ведь ты мне так нравишься! — И спустя мгновение добавляет: — Поверить не могу, что меня сделал какой-то субтильный тип с белыми волосами и тесаком под мышкой.

Я смеюсь, стараясь не обращать внимания на боль. Оно того стоит.

— Это был очень большой тесак.

Некоторое время мы молчим. Уэс первым решается заговорить:

— Эй!

— Что?

— Ты сможешь когда-нибудь оправиться от этого?

Я закрываю глаза:

— Не знаю, Уэс. Все так болит. Не знаю, как избавиться от этой боли. Болит, когда дышу. Болит, когда пытаюсь думать. Я чувствую, что тону, и по своей собственной вине. Я не знаю, как все это пережить. Не знаю, смогу ли оправиться. Не знаю, заслуживаю ли того, чтобы оправиться.

Уэсли прижимается ко мне плечом.

— Мы — команда, Мак, — говорит он. — Мы это преодолеем.

— Какую часть «этого»? — спрашиваю я.

Он улыбается:

— Все без исключения.

И я улыбаюсь в ответ, искренне желая, чтобы он не ошибся.

• Предыдущая
• 65/65