На горах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович - Страница 95

• Предыдущая
• 95/148
• Следующая

Там и сям середь улицы вырыты колодцы, над ними стоят деревянные шатры на толстых столбах. Тихо, чуть не безлюдно повсюду — нет звуков в сонном городке. Разве где-нибудь прогудит струна шерстобита, зашурчит станок ложкаря. Из иных домов глухо доносится тихое, гнусливое пение женских голосов — всенощную там староверы справляют. Строго, сурово повсюду — ни вольной, как птица небесная, песни, ни веселого задушевного говора, ни бойких, спорливых разговоров, Куры, что копаются на улицах в песке, свиньи, что усердно разрывают на соборной площади луговину, и те делают свое дело тихо, смирно. Пустыня не пустыня, а похоже на то.

Почти весь город обошел Петр Степаныч, а повстречал либо пять, либо шесть человек. И каждый встречный с удивленьем останавливался, с любопытством глядел на незнаемого человека и потом еще долго смотрел ему вслед, узнать бы, куда и к кому держит он путь. Тоска напала на Самоквасова, и сильно он обрадовался, когда на всполье у казенных, давным-давно запустелых соляных анбаров, охраняемых, однако, приличною стражей из инвалидной команды, увидал он Феклиста Митрича. Тотчас к нему подошел.

— Гуляете? — с радушной улыбкой спросил у него Феклист.

— Да, вышел было немножко пройтись. Исходил весь город и живой души не встретил, — отвечал ему Самоквасов.

— Будни, — со сладкой потяготой зевая и набожно крестя разинутый рот, лениво промолвил Феклист Митрич. — Кому теперь у нас по улицам шляться?.. Всяк при своем деле — кто работает, кто отдыхает… Хоша и до меня доведись — нешто стал бы я теперь по улицам шманяться, ежели б не нужное дело… Не праздник седни, чтобы слоны-то продавать (Слоняться, слоны продавать, а также шманяться, шмонить, шмоничать — шататься без дела, бродить от безделья, отбывать от дела.).

— Разве у вас не гуляют после работы? — спросил Петр Степаныч.

— Гуляют, да только по воскресеньям и по праздникам, — отвечал Феклист Митрич, — по четвергам еще гуляют, потому что базар, а в будние дни почто народу гулять? День-то деньской над работой умаются, зашабашат — тотчас ко щам, а после щей на боковую… Город наш благочестивый, не бездельный какой-нибудь, все при деле. Маленький мальчишка и тот с утра до ночи ложки ковыряет. Встал, умылся, оделся, богу помолился, хлебца перекусил, и за тесличку (Тесличка (тесло) — железное орудие, употребляемое для выделки деревянных ложек.). Вон те так никоим путным делом не займутся, — примолвил Феклист, указывая на большой двухъярусный дом со множеством пристроек, со всех сторон его облепивших, и с закрытыми наполовину окнами. — Вон эти чернохвостые не орут, не сеют, а слаще да больше нашего едят. От нечего делать и пошли бы они, может быть, прогуляться, да ходу им на улицу нет, опричь того, что разве по самому нужному делу. Нельзя же черницам по улицам слоняться — не водится…

— А чей это дом? — полюбопытствовал Петр Степаныч.

— Келейницы живут, — ответил Феклист. — Мать Серафима оленевская. После дяди достался ей дом-от, она его летошний год и обрядила по-скитскому. Ишь сколь боковуш да светелок приляпала… Старицы к ней набрались и белицы; всего человек с пятнадцать теперь тут у нее живет. Как есть заправская обитель… Теперь у нас в городу много таких развелось и еще больше того разведется, потому что выгонка, слышь, скоро, матерей-то поразгонят. Загодя стали у нас селиться… Вишь, какие хоромы Манефа Комаровская городит. Тетенька вашей-то моложаны будет, сестра родная Чапурину. — Так говорил Феклист желчно и досадливо, указывая на недостроенные и еще не покрытые кровлями дома возле соляных анбаров на самом всполье.

— Три дома! — молвил Самоквасов, поглядев на Манефины постройки.

— Четыре, — перебил Феклист. — Четвертой-эт позади. С руки тут им будет — потаенного ли кого привезти, другое ли дельцо спроворить по ихнему секту (В православном простонародье вместо секта иногда говорят сект.), чего лучше как на всполье. И овраг рядом, и лес неподалеку — все как нарочно про них уготовано… Нашему брату, церковнику, смотреть на них, так с души воротит… Зачем они это живут… К чему?.. Только небо коптят. А пошарь-ка в сундуках — деньжищ-то что? Гибель!..

— Зачем же мать Манефа так широко строится? — спросил Самоквасов.Незаконных вещей ведь она не творит…

— Широко, значит, жить захотелось, — с усмешкой ответил Феклист Митрич. — Навезет с собой целый табор келейниц. Все заведет, как надо быть скиту. Вон и скотный двор ставит, и конный!.. Часовни особной только нельзя, так внутри келий моленну заведет… Что ей, Манефе-то?.. Денег не займовать… И у самой непочатая куча и у брата достаточно.

— С братом-то, слышь, повздорила, — сказал Петр Степаныч.

— Что ж из того, что повздорила? Не важность! — молвил Феклист. — Ихни побранки подолгу не живут. А точно, что была у них драна грамота. А все из-за вашей самокрутки. Как принял все на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться. «Зачем, говорит, ославил ты мою обитель? Зачем, говорит, не от себя из дому, а от меня из скита девку крал?» А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает… Шальной ведь он!..

— А что у вас в городе про ту свадьбу говорят? — немного помолчав, спросил Самоквасов.

— Чего говорить-то? Ничего не говорят, — молвил Феклист. — Спервоначалу, правда, толков было достаточно, а теперь и поминать перестали.

— А много было толков?

— Довольно, — ответил Феклист. — Наши-то, церковники то есть, да и староверы, которые за матерей не больно гораздо стоят, помирают, бывало, со смеху, а ихней статьи люди, особливо келейные, те на стены лезут, бранятся… Не икалось нешто вам, как они тогда поминки вам загибали?

— Разве узнали про меня? — с живостью спросил Петр Степаныч.

— По имени не называли, потому что не знали, а безыменно вдоволь честили и того вам сулили, что ежели б на самую малость сталось по ихним речам, сидеть бы вам теперь на самом дне кромешной тьмы… Всем тогда от них доставалось, и я не ушел, зачем, видишь, я у себя в дому моложан приютил. А я им, шмотницам, на то: «деньги плачены были за то, а от вас я сроду пятака не видывал… Дело торговое…» Унялись, перестали ругаться.

— А не доходило ли до вас про мать Манефу? — спросил Петр Степаныч. — Не было ли у ней на нас подозренья?

— Какое ж могло быть у ней подозренье? — отвечал Феклист Митрич. — За день до Успенья в городу она здесь была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила: «На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали — при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не дали бы они, благодетели, такому делу случиться».

— Это хорошо, — молвил Самоквасов, входя в дом Феклиста. А там Федоровна, сидя за самоваром, давно уж ждала и мужа и гостя.

На другой день воскресенье приходилось. Поутру зычно раздался звон большого соборного колокола. Вторя ему, глухо задребезжал надтреснутый напольный (Напольная церковь — кладбищенская.), и резко забряцал маленький серебристый колокол единоверческой церкви. День выдался красный, в небе ни облачка: ветер не шелохнет, пряди паутины недвижно висят в чистом, прозрачном воздухе, клонящееся к осени солнышко приветно пригревает высыпавшие на улицу толпы горожан. Чинно, степенно одетые в темно-синие кафтаны и сибирки с борами назади, ходом неспешным идут старики и пожилые люди. С удалью во взорах, с отвагой в движеньях, особыми кучками выступают люди молодые, все до единого в ситцевых рубахах с накинутыми поверх суконными чуйками.

Старухи все в синем, с темными матерчатыми (Матерчатым — из шелковой ткани.), затканными золотом головными платками; молодицы в ситцевых и шелковых сарафанах с яркими головками (Головка — головная повязка замужних горожанок из шелкового платка или косынки преимущественно яркого цвета. Встречаются головки и по деревням в зажиточных семействах. В последнее время они стали выходить из употребления, заменяясь шелковыми платками в роспуск.), а заневестившиеся девицы в московских сарафанах с белоснежными рукавами и с цветными платочками на головах. Все идут, все спешат, а ребятишки и девчонки давным уж давно снуют по улицам. Все глядят весело, празднично. Не много народа в собор прошло, меньше того в напольную, чуть-чуть побольше в единоверческую, зато густыми толпами повалил народ в дома келейниц. Всюду тихо — все молятся, каждый по-своему.

• Предыдущая
• 95/148
• Следующая