Загадка Прометея - Мештерхази Лайош - Страница 17

• Предыдущая
• 17/94
• Следующая

Мы должны помнить о том, что существует, так сказать, и субъективное время. Если кого-то подвесили, скажем, на два часа[13], то для подвешенного эти два часа субъективно длиннее обычных двух часов. Если кого-то подвесили на миллион лет, этот миллион лет — во всяком случае, по нашему разумению — субъективно короче. Коль скоро продолжительность наказания не привела к смерти, значит, и в том и в другом случае оно могло длиться, на худой конец, до полного истощения. Верно? Пойдем дальше: подвешенный на два часа солдат — доведенный до полного истощения — при хорошем уходе придет в себя сравнительно быстро, через полчаса-час. Прометею же, проведшему на скале миллион лет, в процентном отношении времени для восстановления сил потребовалось, очевидно, гораздо меньше. Если бы его бессознательное состояние длилось долго — и даже, в процентном отношении, не так уж долго, скажем, несколько лет, ну, десять лет, — об этом из ряда вон выходящем случае мифология так или иначе упомянула бы. А поскольку такого упоминания нет, мы можем не сомневаться, что возвращение Прометея к жизни произошло обычно, без каких-либо осложнений, — совершенно так, как приходит в себя солдат после одно-двухчасового «подвешивания». Более того, поскольку речь идет о боге, мы вправе предположить, что он пришел в себя быстрее, чем подвешенный на один-два часа солдат, простой смертный. И в этом опять-таки нет ничего необыкновенного.

Конечно же, Прометей недолго оставался лежать на движущемся своем ложе. Он приподнялся на локте, огляделся, потом сел, и, кто бы ни был его сопровождающий, теперь они понемногу начали обмениваться кое-какими репликами. Предположительно сопровождающим был Асклепий, и разговор начался с типично докторских вопросов, касавшихся анамнеза и общего самочувствия. Впрочем, кто бы ни сидел на передке телеги, рано или поздно ему пришлось бы ответить на вопрос Прометея, кто же, собственно, был его освободителем, и рассказать, как того требовал обычай, впрочем и поныне оставшийся в силе, какого он роду-племени, кто его отец и мать, что за семья, чем известна. В зависимости от того, насколько интенсивно велась беседа, поведал он, больше или меньше входя в детали, о прежних подвигах Геракла, особое внимание уделив победоносному походу на амазонок, чтобы объяснить, какими такими судьбами занесло их в эти края.

Даже в лесах нынешней Венгрии не так-то легко найти место для привала, а каково же было на Кавказе три тысячи сто девяносто лет назад! Правда, там — не из-за неприветливости лесников и не из-за оберегаемой для высоких гостей дичи, а просто из-за неприветливости и дикости самой природы. Поэтому кое в чем тогда все-таки было легче. Итак, не стоит уточнять, когда именно был разбит лагерь, — это вопрос частный. Во всяком случае, очевидно: когда наконец все расположились, принесли жертвы богам (то есть поужинали) и Прометей, уже полный сил и готовый к разговору, встретился с Гераклом, то к этому времени не только Геракл знал, кого он освободил — он знал это с первой минуты, — но знал и Прометей, кто его освободитель. Теперь, хорошо представляя действующих лиц, мы можем реконструировать этот разговор с более или менее научной достоверностью. Не язык, конечно, тот древне-древнегреческий язык, бывший в употреблении пятью столетиями раньше Гомера, — за это мы не беремся, да и другой кто-либо вряд ли возьмется. Дело даже ле в формулах, не в языковых оборотах того времени — это можно было бы попытаться воспроизвести, да только ничего, кроме фальши, все равно бы не получилось. Они ведь говорили не на каком-нибудь архаическом языке, для них это был язык современный. Следовательно, если я хочу быть точным и достоверным, то должен воспроизвести их беседу на нынешнем нашем языке, который три тысячи сто девяносто лет спустя, очевидно, прозвучит столь же архаично. Судя по сохранившимся документам, стиль в XIII столетии до нашей эры был весьма витиеватый, — по крайней мере стиль, каким изъяснялись верхние десять тысяч. «Семь и семь раз припадаю перед тобою на землю — на живот и на спину…» Не пугайтесь, любезный Читатель, это всего-навсего зачин официального письма. Но, впрочем, и потешаться не следует! В самом деле, вспомним: ведь наше «сервус» означает, собственно говоря, «я раб твой», то же значение имеет и «чао». Наше еще столь привычное «милостивая государыня», а тем самым и фамильярный вариант — «милс'дарыня» — означает «королева», «царица». «Нижайшее почтение» и просто «мое почтение» означает именно «нижайшее почтение» и «мое почтение»… Я уж не говорю об океане других наших словечек и выражений, которыми мы, при определенной степени их износа, пользуемся и как-то понимаем, о метафорах и других образных выражениях, которые для нас давным-давно не означают того, что будут означать для какого-нибудь дотошного ученого мужа три тысячи сто девяносто лет спустя. Так что не будем слишком уж высмеивать обороты устной и письменной речи, бытовавшей в XIII столетии до нашей эры, хотя бы и среди верхних десяти тысяч. Лишь постольку поскольку …

Впрочем, Геракл, Тесей и их сотоварищи не принадлежали, в сущности, к этой верхушке. Они были для своей эпохи демократами, весьма образованными людьми, притом воинами. Прометей же был бог, хотя и опальный, хотя и всячески им обязанный. Уже по неопытности своей в мирских делах он должен был перенять тон и стиль, которым изъяснялись его спасители. И который, разумеется, никак не мог быть изысканно вычурным. Потому я, желая быть действительно, а не формально верным описываемой эпохе, должен представить себе современного демократичного и высокообразованного офицера, беседующего с богом, пусть опальным и многим ему, офицеру, обязанным, но все-таки богом. Обоим им есть что сказать друг другу. Памятуя обо всем этом, я и воспроизвел нижеизложенную беседу с максимальным приближением к оригиналу; полагаю, что моя реконструкция способна устоять и под огнем научной критики.

Итак:

— Позвольте мне, сударь, поблагодарить вас, я никогда не забуду того, что вы для меня сделали.

— Ну что вы, право, да тут и говорить не о чем! Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, превосходно. Благодаря вам. Вот уже миллион лет я не чувствовал себя так хорошо.

— Миллион лет? Все же это невероятно!

— Прошу прощения, но невероятным я нахожу другое. То, что именно меня — именно вы, сын Зевса… Не сердитесь, но я все же спрошу вас… вы знали, кто я? Понимали, что делаете? А если так, то превыше моей благодарности может быть лишь изумление.

На это Геракл сказал ему то, что не раз говорил своим друзьям:

— Всеми силами своими и способностями я служу Зевсу. Это значит: служу Идее. Наказание, постигшее вас, было несправедливо. Исправить несправедливость независимо от личности того, кто ее совершил, — долг каждого сторонника Зевса. Только это и пойдет Зевсу на пользу. Ведь что такое идея зевсизма, как не сама истина и справедливость!

На эти слова любой ответил бы не задумываясь, но как раз Прометею сделать это вот так, с ходу, было, как мы понимаем, нелегко.

Наступила долгая пауза. Геракл предложил гостю опуститься на разостланную перед его шатром шкуру. Лагерь расположился на большой высокогорной поляне. Отсюда было далеко видно, и, в случае ночного нападения, вполне хватало места, чтобы развернуться. Это требовалось необходимостью, и так они поступали всегда. Посередине стоял шатер предводителя, окруженный шатрами знати; далее шли палатки воинов попроще; вокруг лагеря, словно крепостная стена, выстраивались колесницы и обозные телеги. Рабы размещались большей частью на земле, под телегами, или на телегах, поверх клади. Там, где между телегами оставался проход, рабы уже складывали костры для ночной стражи. Между тем Геракл заметил, что пауза неловко затянулась, и понял причину этого. Он обежал взглядом подходивших со всех сторон друзей, подумал: «В конце концов, мы все здесь свои» — и решил исправить невольную оплошность, а потому шутливым тоном продолжал:

— Вообще-то, чтобы совсем уж быть точным, я не только сын Зевса, но, по материнской линии, через Персея, еще и праправнук его. Притом дважды! Ведь Зевс соблазнил мою прапрабабушку Данаю, явившись ей в виде золотого дождя. У них родился сын Персей. У Персея был сын Электрион, а дочь Электриона Алкмена, моя матушка, вышла замуж за внука Персея же — Амфитриона. В образе Амфитриона Зевс и соблазнил ее (кстати сказать, собственную правнучку). Словом, сударь мой, скажу откровенно — мы же тут все мужчины, — я и сам не монах, но то, что творит иной раз Зевс…

• Предыдущая
• 17/94
• Следующая