Дом обреченных - Вуд Барбара - Страница 36

Так, значит, и мой отец оказался ее жертвой и в своем беспомощном бреду убил моего брата Томаса и себя. Опухоль убила моего двоюродного дедушку Майкла, дедушку сэра Джона и теперь завладела дядей Генри. Она заявила бы права и на отца Колина, если бы не безвременное происшествие с коляской.

Что ж, я хотела доказательств, и теперь они у меня были. Научные факты, которые наблюдал и изложил заслуживающий доверия человек. Вскрытия показывали болезнь Пембертонов с полной определенностью, и мы все должны иметь малейшие зародыши ее в наших мозгах.

Была ли она теперь в моей голове, маленькое семя смерти, лежащее в спячке до того времени, пока не прорастет и не разовьется в инструмент зла? Подошла ли опухоль моего собственного мозга к периоду созревания или она затаится на много лет, прежде чем поразить меня? И Марту тоже, и кузена Теодора. Сколько у них в запасе времени? Последуют ли они за братом сэра Джона Майклом, умерев в тридцать с лишним, или им будет около шестидесяти, как дяде Генри теперь? И Колин… Слезы навернулись на глаза. Боже милосердный, Колин тоже был обречен. Его мозг, хотя и грубый, и невоспитанный, также таил зачатки опухоли, которая рано или поздно приведет его к лихорадке и бреду.

Колин…

От глубокого сна без сновидений меня разбудила Гертруда. Погрузившись в чернейшую бездну, я не проснулась от ее стука в дверь и пришла в сознательное состояние лишь после того, как она мягко потрясла меня за плечи.

— Мисс Лейла, — пробормотала она, — семья спрашивала о вас. Они не видели вас за завтраком и интересуются, будете ли вы к ленчу.

— Ленч? А который час?

— Половина первого, мисс Лейла. Вы не заболели?

Теперь уже окончательно проснувшись, я приподнялась и оглядела свою постель. Она почти не смята, словно я все время спала в одном положении.

— Нет, я не больна.

Мое тело болело, шея не гнулась. Внутри была лишь болезненная пустота, как будто во мне угасла какая-то искра.

— Я спущусь вниз, Гертруда, благодарю вас.

Она медлила, склонившись надо мной в материнской заботе. В ее глазах сквозило беспокойство, похоже, что эта дородная домоправительница была скорее членом семьи, чем служанкой.

— Со мной все в порядке, правда. Так что, пожалуйста, проинформируйте мою семью, что я скоро спущусь.

— Да, мисс.

Когда она развернулась, чтобы уйти, ее старомодный кринолин издал свистящий звук. Мой взгляд упал на книгу, и я непроизвольно вздрогнула.

— Гертруда…

— Да, мисс Лейла.

— Как себя чувствует сегодня утром дядя Генри?

Ее руки метнулись к крепкой груди в жесте печали.

— Очень болен, очень болен.

— Понимаю, спасибо, что разбудили меня.

Я дождалась, пока дверь закроется и домоправительница удалится на приличное расстояние по коридору, прежде чем выскользнуть из постели и на цыпочках пробраться по холодной комнате к рукомойнику. Освежившись ледяной водой и насухо вытерев лицо, я случайно бросила взгляд на изящный флакончик с туалетной водой — подарок Эдварда в мой последний день рождения. Отчаянная боль охватила меня при мысли о бедном Эдварде и о том, что едва не свершилось. Но он поймет, должен понять, что наш брак невозможен. Вспомнились строки: «…мы называем болезнью мозга… относится к отдельным семьям… считается неизлечимой…».

Я поднесла флакон к носу и вдохнула нежный аромат. Принадлежность к роду Пембертонов — к этим особым людям, исключала возможность продолжения рода. Мне не суждено родить сына, чья судьба может оказаться такой же, как у моего бедного отца, или дочери, которой придется страдать. Все, что я должна была сделать, это найти способ рассказать Эдварду все о наследственной болезни и о том, как это жестоко — навязывать ее невинным детям: «…жертвы не могут освободиться от вирулентности болезни…».

Я представляла, как он воспримет эту новость — серьезно, озабоченно, но без особых эмоций. Эдвард гордился своей законченной «англизированностью», своими хорошими манерами, которые требовали сдержанности в проявлении всех чувств, и я знала, что он будет рассматривать меня с неподвижным выражением лица и кивнет со знанием дела, как будто одобряя новый архитектурный план.

Раньше я любила Эдварда за эти качества, восхищалась его абсолютной объективностью и отсутствием страстей. Он казался таким утонченным и хорошо воспитанным, таким вежливым с прекрасными манерами. Но сейчас, нюхая туалетную воду и вспоминая ту деловую манеру, в которой он просил моей руки, я видела Эдварда таким, каким он и был на самом деле — чопорным, сухим и чванливым.

Я поставила флакон на место, закончила умывание, затем хорошенько расчесала волосы, разделила их пробором по центру и заплела на макушке. Теперь все было позади, все мое прошлое до последней ночи, поскольку этим утром для меня началась новая эра. Я осознала, что принадлежу этому дому и не имею право быть частью реального мира.

«…В Херсте, где сэр Джеффри и его сын оказались поражены болезнью мозга, были другие больные члены семьи, которых ожидает та же участь…»

Прежде чем покинуть комнату, одетая в темно-бордовое утреннее платье и обычную шаль, я снова помедлила над словами Томаса Уиллиса, как будто для того, чтобы убедиться, что они были реальностью прошлой ночи, а не просто сном.

«…Поскольку по воле Божьей опухоль эта врожденная, и возможности врачей здесь сводятся к нулю, болезнь мозга, Пембертаунская лихорадка, не поддается практическому излечению…»

Все были в столовой, за исключением дяди Генри. Наконец я поняла мрачное настроение маленькой группы и могла легко сопоставить его с моим собственным. Моя душа утратила всю свою жизненную силу, оставив меня опустошенной. Не было ни грусти, ни подавленности, не было и потрясения. Я просто вся оцепенела, пребывая в том состоянии, которое современные доктора могли бы назвать состоянием под наркозом.

Когда я села к столу, лишь Колин обратил на меня внимание. Он пристально посмотрел на меня, сдержанное выражение лица не выдавало его настроения. Я избегала его взгляда, изображая, что голодна и очень хочу чаю. Тео и тетя Анна были в плачевном состоянии, с висящими прядями волосами и с темными кругами под глазами. Эти двое, должно быть, всю ночь просидели с дядей Генри, будучи абсолютно бесполезными и беспомощными перед лицом его страданий. Марта печально сидела над своей ковровой сумкой, лежавшей у нее на коленях, как спящая кошка, и я позавидовала своей кузине в том, что она нашла спасение в своем рукоделии.

— С вами все в порядке? — наконец спросил Колин.

— Все прекрасно, благодарю вас. Не могли бы вы передать мне джем?

В его манерах ощущалась преувеличенная беззаботность, выставляемая напоказ с непонятной мне целью, в то время как Анна и Тео были погружены в мрачную меланхолию, а Марта по-детски дулась по неизвестным причинам. И если Колин симулировал беззаботность, то это могло быть только ради меня.

— Я выехал верхом до рассвета, — продолжал он, наполнив свою чашку, — и видел свет в вашем окне. Либо вы ужасно поздно легли, либо встали неприлично рано.

— Я читала, — последовал мой лаконичный ответ.

— О! — Одна рыжеватая бровь поднялась. — Кажется, вы сегодня в дурном настроении.

На это я даже не улыбнулась. За окнами было унылое небо, созвучное с моим состоянием — ни черного, ни белого, никаких ярких красок и резких контрастов.

— Вы читали что-то интересное?

— Не очень. — Наконец я встретилась с ним глазами, чтобы посмотреть, можно ли в них что-либо прочесть. Но он носил маску Пембертонов. Нельзя было понять, что происходило за фасадом этого красивого лица.

Хлеб и джем не имели вкуса. Чай, хотя горячий, и ароматизированный апельсином, казался мне безвкусным и чуть теплым, настолько у меня притупились все ощущения. Так я и сидела, полностью подчинившись неизбежности. Как еще я могла реагировать?

Вчера меня оживляли злость, любовь и страсти, которые заставляли бороться изо всех сил за прошлое, по праву принадлежавшее мне. Сейчас я больше не беспокоилась об этом. Что было в прошлом, то было в прошлом; нет необходимости возвращаться к этому. Я больше не чувствовала стремления воевать с этими людьми, и желание вновь посетить рощу ушло. На самом деле я даже не собиралась выяснять, кто положил книгу на мой ночной столик, с какой целью — было ясно.