Опасная игра - Миллз Анита - Страница 39

• Предыдущая
• 39/78
• Следующая

— Ну да, с моей одеждой… Мэтью, я не могу встретиться в таком виде с папиным поверенным. Вы только взгляните на меня — взгляните на это платье! Оно же все в пятнах и дырках! У меня нет с собой даже зубной щетки и расчески!

— В общем-то, вы не так уж и плохо выглядите, — заметил он, но, видя, как все ее лицо заливается краской, поспешил успокоить: — Они не повезут ваш саквояж обратно. Его перевозка оплачена только до Колумбуса.

— Но я же не смогу его там забрать!

— Разве я вам уже не сказал, что сам позабочусь об этом?

— А не приходит ли вам в голову, что кого-нибудь может заинтересовать, с чего это вдруг мы исчезли из поезда в такой невероятной спешке, да еще высадились в столь безлюдном месте?

Легкая усмешка тронула уголки его губ:

— Я лично считаю, что в этом виноваты вы.

— Я? — Верена чуть не задохнулась от возмущения.

— А кто же еще? Вы и так уже были на взводе от недосыпания, а тут еще эта стрельба, да жара, да очередная задержка из-за овец — и вы оказались на грани нервного срыва. Я подумал: если как можно скорее не забрать вас оттуда, с вами снова случится обморок, а если еще учесть, что вы в интересном положении…

— Знаете, вы бы лучше дважды подумали, прежде чем нести весь этот вздор, — перебила она его резко. — Во-первых, я не из пугливых, во-вторых, никогда не падаю в обморок, а в-третьих, отказываюсь подтверждать ваши россказни о моем нервном срыве. И если вы еще раз кому-нибудь скажете, что я в интересном положении, я застрелю вас и буду признана судом невиновной, потому что сделала это в целях самообороны!

— Только не надо так кричать, прошу вас!

— Так вот, если вы собираетесь кому-нибудь рассказывать всякие небылицы, то используйте для них самого себя! И дай бог, чтобы вам поверили. Я, конечно, не игрок в азартные игры, но если бы им была, то не побоялась бы держать пари на любую сумму, что вы скрываете нечто ужасное, Мэтью Маккриди, — если, конечно, допустить, что это ваше настоящее имя.

— Рена…

— И все-таки — вы действительно Мэтью Маккриди? — настойчиво потребовала она от него ответа. — И насколько правда, что вы родом из Теннесси? Или все, что вы мне о себе рассказали, сплошные выдумки от начала до конца?

— С чего вы взяли? — произнес он оскорбленным тоном, пытаясь уйти от ответа. — Зачем мне вам лгать?

— Я этого не знаю, но тем не менее вы лжете. Потому что скрываетесь от закона вы, а не я. Вот почему вы не рискнули остаться в поезде — а ко мне это не имеет никакого отношения. Вы можете мне хоть раз сказать правду?

— А зачем вам это нужно? Ведь все равно, как только я доставлю вас в Сан-Антонио, я отправлюсь дальше своей дорогой. Мы с вами, по сути, незнакомцы, случайно и на короткое время оказавшиеся вместе, вот и вся история.

— Да, но даже на это короткое время мне хотелось бы думать, что я вам могу доверять.

— Никто никому не может доверять, Рена. Все мы говорим ту долю правды, которую считаем нужным говорить. Это относится даже к вам. — И, прежде чем она успела возразить, он резонно заметил: — Если бы человек всегда говорил правду, то в таком случае не было бы самого человечества. И если бы женщины узнали, что почти у всех мужчин на уме, они никогда больше не пожелали бы знать такого рода правду.

— То, что вы сейчас сказали, пожалуй, ближе к истине, чем все остальное, что мне довелось услышать от вас за все время нашего знакомства.

Осторожно поставив фотографию на место, он обернулся к Верене и, глубоко вздохнув, спросил:

— И что же вы хотели бы обо мне узнать?

— Ну, например, кто вы, собственно, такой?

Рисковать и рассказывать о себе всю подноготную он, конечно, не станет. Не может он настолько довериться ни одной живой душе, и уж тем более женщине, которая сама от него что-то скрывает. Но хочешь не хочешь, он должен ей рассказать хоть какие-то вещи, которым она бы поверила, но которые в то же время не доведут его до беды, если она вздумает донести на него блюстителям закона.

— Мое имя — Мэтью Джеймс Маккриди, и я родился в штате Теннесси весной 1846 года.

— Где именно в Теннесси?

Он пожал плечами:

— Считайте, что нигде.

— Любое место где-то да находится.

— Ну а это место, можно сказать, нигде не находится, — с вызовом произнес он. — Это просто небольшая, но сухая ложбина, которую дедушка называл Голубиный Ручей. Точно так же, как в случае с Орлиным Озером, там не было ни голубей, ни ручья.

Взглянув на нее опухшим глазом, он через силу улыбнулся и снова спросил:

— А вы уверены, что вам все это нужно знать?

— Уверена.

— Ну так какую же еще, по вашему мнению, я говорил неправду?

— Вы сказали тому человеку, что воевали в составе Адской бригады из Арканзаса, но если вы родились в 1846 году, то ко времени окончания Мятежа[25] вам не было еще и двадцати лет.

— Ну и ну — вы что-то здесь не так понимаете. Это был не Мятеж, а настоящая война, которую навязали нам янки с Севера.

— Как бы это ни называлось, вы не могли вое вать в таком возрасте.

— Черта с два не мог! Когда я убежал из дому, чтобы принять участие в войне, мне было пятнадцать. Им я сказал, что мне почти восемнадцать, и я признаю, что это было чертовски глупо с моей стороны, но мне страшно хотелось вступить в Теннессийскую армию и служить вместе с моими братьями. Я хотел внести в правое дело свою лепту, прежде чем войну выиграют без меня.

С каждым новым воспоминанием его голос звучал все с большей и большей горечью:

— Итак, я отправился воевать. У меня были зоркие глаза и твердая рука, поэтому я был снайпером и до окончания войны успел уложить около двухсот янки.

Его губы сложились в ровную линию, и он продолжал:

— Что ж, я пошел воевать под влиянием дурацких идей и, несмотря на это, вышел из войны без единой царапины. А вот моим братьям не повезло.

— Они погибли?

Он кивнул:

— К концу войны вся наша троица — Дру, Уэйн и я — оказалась в армии Брэгга[26]. Дру пал в сражении под Чикамогой, а Уэн — двумя месяцами спустя под Чаттанугой. Вы, наверно, слышали поговорку — лучшие уходят из жизни молодыми. Так вот, я до сих пор жив, сижу себе и рассказываю об этом.

— Печальная история. Но все-таки ваша мама потеряла не всех своих сыновей, у нее, по крайней мере, остались вы, когда все закончилось.

— Я так и не возвратился домом, Рена. Я боялся, что если возвращусь, то никогда не смогу вырваться оттуда. Мне казалось, Всемогущий оставил меня в живых не для того, чтобы приковать к клочку земли, которую я ненавидел.

— А ваши родители… ваша мама?.. Разве вам безразлично, что, кроме вас, у нее никого не осталось?

— Ей-то я как раз пишу иногда, но не думаю, что там так уж обо мне скучают. Она как-то написала мне, что моя сестра Мэгги вышла после войны замуж за одного парнишку, сына Лоуганов, и что он помогает им с отцом управляться с хозяйством. Думаю, ферма в конце концов ему и достанется, и слава богу, потому что она ему нужнее.

— Да, но…

— Мама все понимала. Из меня никогда бы не вышел фермер, но если бы я, последний и единственный сын, приехал домой, то мне от этого нельзя было бы отвертеться. Вот почему я не мог возвратиться.

Он взглянул на свои руки, на аккуратно подстриженные ногти; уголки его рта опустились, и он решительно произнес:

— Я не хотел до конца своих дней жить в бедности.

Верена слушала рассказ Мэтью с чувством, похожим на жалость. Внешне он казался воплощением благополучия: красив, уверен в себе, одет как джентльмен, но стоило заглянуть за эффектный фасад, и оказалось, что человек этот — без цели в жизни, без семьи, без корней.

— Но вы бы могли, по крайней мере, утешить ее, а она — вас.

То, как она это сказала, заставило его почувствовать себя полным идиотом. Он теперь уже не мог понять, зачем столько лишнего о себе разболтал. Все, что она от него узнала (за исключением разве имени Маккриди), каждая воскрешенная в памяти подробность будут теперь постоянно возвращаться к нему и не давать покоя.

• Предыдущая
• 39/78
• Следующая