Стужа - Власов Юрий Петрович - Страница 44

Глеб вопросительно глянул на небритого солдата.

— Фельдшер велел наверх, к убитым.

Поднялся другой солдат, отжал люк и пропустил их наверх. Они снесли коченеющего человека во двор, под стену ветряка. Им помогал еще один солдат. Освободившись от ноши, этот солдат тут же помочился.

На крохотном клочке земли было свалено несколько сот трупов. Глеб во все глаза смотрел на эти черные кочки, часто надвинутые одна на другую и пропадающие в сумерках. Их было столько — пройти и не задеть, а то и наступить не представлялось возможным.

«Все они какие-то час-полтора назад были людьми, жили…» Глеб потрясенно разглядывал нагромождение мертвых тел.

Потом он смотрел на море. Оно уже выступило смутной громадой из сумерек. И ничего ему так не хотелось, как пойти по этой воде не оглядываясь и уже больше никогда не возращаясь сюда. Забыть вообще всех. Он удивился себе: страха он не испытывал.

Он вернулся и подсел к капитану. Тот как раз закончил разбивку солдат на четыре группы. Они так и стояли, сидели этими четырьмя кучками со своими новыми командирами. Капитан, сидя, заносил имена в блокнот.

— Первому отделению Тюмянцева приготовиться на выход! — приказал капитан. — Тюмянцев, ко мне! Слушай задачу…

«Что это за дурь: я черный, но у меня есть белый верблюд?» — задумывался, придремывая, Глеб. Желание спать придавило — он с усилием разлеплял веки и таращил глаза, стараясь придать лицу осмысленно-деловое выражение.

— От наших — никого, — сказал капитан озабоченно. Он уже был с автоматом и противогазной сумкой через плечо — Глеб заметил ее только сейчас. Откуда он ее сподобился взять, Глеб не мог сообразить. Противогазы никто из них не получал, а сумка из-под противогаза была советского образца. Вместо резиновой маски в сумку были понапиханы автоматные диски.

— Эх, сулил полковник артиллерийского корректировщика, связь… Странно. Должен был обозначиться сразу за нами. Нельзя ж без связи!.. Не нравится мне эта канитель. — Капитан взглянул на потолок.

Мощно рокотали, сотрясая стены, мельничьи жернова.

— Дай, дай курнуть, — просил Светлова маленький солдатик с треснутым стеклом в очках. — Ну оставь…

— Не нравится мне это, — сказал капитан, поднимаясь и одновременно весь как-то подпружиниваясь и поджимаясь. — Пошли, ординарец! Тюмянцев, веди людей…

Нестройная разноголосица грянула сверху. Все вздрогнули и застыли, задрав голову.

Разноголосица переросла в животный рев.

Глебу стало очень тесно и мучительно жарко. В рот медленно поплыла слюна, а ноги вдруг ослабли. Еще немного, и он бы обмочился. Желто-желто расходился свет в его глазах.

— Наверх!!! — истошно заорал капитан, прыжками срываясь к лестнице.

Но, опередив людей, лязгнув, распахнулся люк. И в пролет вместе с лавиной звуков ухнуло что-то живое, завернутое в тряпки, едва не сшибив капитана.

— Азат?! — крикнул капитан, подхватывая это, завернутое в тряпки, и укладывая сбоку от лестницы.

С ужасом Глеб уставился на то, распластанное под ногами и такое жуткое, что не могло быть Азатом. Из вспоротой груди старшины-татарина ровно, густо текла кровь. Он исходил розовой пеной и сипел:

— Нецелованный я, нецелованный, кочакла мине[2], кочакла, коча… — и тише, тише.

— Наверх! — заревел капитан и, матерясь, первый закрутился по винтовой лестнице. За ним, топча раненых, визжа, хлынули остальные.

Заплясали уродливые тени по стенам. Гасли, разбиваясь, лампы. Вспыхнул, зачадил керосин. Из всех углов закричали раненые, очень громко стеганули два-три выстрела, отходящие звоном и гулом в замкнутом пространстве подвала — упругие, энергичные.

Глеба уже давно несла чужая воля. И он уже давно не отдавал отчета происходящему. И лишь озверело вместе со всеми выкрикивал ругательства и орал. Выстрелы в подвале он услыхал уже наверху, втискиваясь в люк. Впереди поднимется на ноги солдат — почти старик. Он был без шапки, и Глеб невольно обратил внимание на лысину и венчик седых волос. И тут же вспомнил: да это же часовой, тот, у сарая…

В зале заметно посветлело. У окон, в дверях, в проломах стояли, сидели, лежали, стреляя, люди. И тоже бессмысленно выкрикивали. И никто никого не слушал.

Клубами восходила пыль, гарь. Эхо множило звуковой эффект. Все вокруг гоготало, скрежетало, перемещалось. Глеб на какое-то мгновение присел, озираясь и не имея с ил даже пошевелиться. Что-то грузно, неспешно сорвалось с потолка и ухнуло в центре зала, подмяв живых людей. Посыпался кирпич. Кто-то завыл. Другой вопль на миг перекрыл все звуки — пронзительный, сверлящий, полный животной мольбы.

Капитан пинками и прикладом поднимал людей и гнал к проломам и окнам, но Глеб потерял его, отброшенный непонятным, но очень резким ударом. Он ударился затылком об пол и на какое-то время потерял представление о происходящем. Шум куда-то сместился, стало почти тихо. В полузабытьи он видел смутный контур двери. Часть солдат пыталась вырваться на волю. По двое, по трое они кидались в дверь. Там был один синий, почти ночной плотности сумрак. Люди растворялись в нем, иногда странно ломаясь и ныряя к земле…

Остатками рассудка Глеб принудил себя отыскать в дыму и суете ватник капитана, подняться и пристроиться на полу рядом. Кто-то хрюкнул слева. Глеб, цепенея, обернулся, вздернув автомат. Над бьющимся в конвульсиях немцем вертелся Резниченко и остервенело тыкал в него штыком, всхрапывая.

Немец?!

Не вставая к подоконнику, Глеб расстрелял в синеющий проем диск. Проем дымился красноватой пылью раскрошенного кирпича. Там была смерть — и Глеб не смел приблизиться.

Капитан что-то крикнул. Глеб не расслышал. Тогда капитан принялся хватать трофейные гранаты с длинными ручками, дергать за шнуры и подряд, не глядя, швырять в окно.

Гранаты горкой лежали возле стены.

Они сидели бок о бок и, выкрикивая вперемешку с бранью что-то непонятное им самим, швыряли гранаты. И в сознании Глеба прочно засела нелепая мысль: «Где же „батин“ „парабеллум“? Неужто оборвался ремешок? Нужно найти пистолет!»

Гранаты кончились, и Глеб снова вцепился в автомат.

Капитан уже стрелял из «шмайссера» — расчетливо, коротко прикладывался к проему, будто боялся обжечься. Серая бетонная пыль маской легла на лицо и руки, склеила волосы, мокрые потом — он уже давно был без шапки. Маска пухла каплями пота, они срывались, оставляя на щеках, подбородке темные прочерки.

Глеб оглянулся: слева, под рукой, на полу солдат возился с запалом. Он дышал хрипло, навзрыд, как после затяжного бега. Глеб узнал — это был Тюмянцев.

Он остался в памяти Глеба бескровно-тюремным лицом, еще более обескровленным боем; остриженной, уже седеющей головой (он тоже был без шапки) и бровями — очень густыми бровями, высоко вздетыми над переносицей (по бровям Глеб и признал его).

Тюмянцев вставил запал в «лимонку», ткнул Глеба, освобождая место у окна, вскочил, замахиваясь. На груди, по полушубку, пыхнули тусклые дымки. Тюмянцев резко попятился, как будто побежал спиной, в то же время стремительно обмякая…

Глеб прижался к стене, наблюдая за гранатой, однако начального усилия хватило, и она вывалилась за окно, тут же чрезвычайно громко и сухо хлопнув. Этот хлопок отозвался звоном в голове и стегающей болью во всем теле.

И тут Глеб заметил: на этаже нет живых, почти нет. Он крикнул капитану, после поймал за руку и показал на зал. И по тому как изменилось лицо капитана, Глеб понял: это самое страшное, страшнее уже быть не может…

Глухо, но могуче ударил воздух — и сдвинулась земля, а после короткой паузы гром разрывов потряс ветряк. Грохнули, срываясь, кирпичи — часть целой стены. Сотрясение воздуха столь жестко сдавило — Глеб застонал и свалился на бок. Из носа закапала кровь. Это был вихрь звуков: треск разрываемой земли, визг осколков (множество звуков разной высоты), скрежет, вой раскидываемых предметов — и все на невозможной силе и ярости звучания.

Капитан ткнул на свой рот: держать открытым! Лицо капитана изменилось, и, как показалось Глебу, к лучшему, но отчего, почему, как — это Глеб не мог сообразить. И капитан склонился над «шмайссером», меняя рожок. Нос и лоб у него были в свежей крови, а плечи и грудь запорошены бело-серой пылью вперемешку с россыпью темных пятен — брызг пота и крови.