Под созвездием Ориона (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 24
- Предыдущая
- 24/154
- Следующая
Игорек сказал, что Темчик все равно ничего рассказывать не стал. А билеты она, конечно, не порвала. И потом они даже сидели рядышком и плакали вместе. Это видела Тоська, которая подглядывала в дырку и потом призналась Игорьку. Ее характер требовал делиться впечатлениями… А про то, что мать била Темчика, Тоська просто выдумала, тешила свое воображение…
— Ребята! — вдруг подскочил Генка. — А трех часов-то еще нет! Мы, наверно, успеем увидеть пароход, когда он пройдет под мостом! Ну, хоть руками помашем!
И мы помчались, прихватив горн с вставленным мундштуком — чтобы потрубить пароходу.
…Мы не успели. Когда выскочили на мост, пароход уже прошел под ним и был метрах в двухстах…
Мы помахали ему вслед, но без надежды, что Темчик смотрит назад и увидит нас.
Рыжий подул в горн, но хриплые звуки были совсем не похожи на ясный сигнал боевой трубы.
— Дай сюда! — велел Генка. Размахнулся и бросил горн в реку.
Все понимали, что так и надо. Никто не сумел бы играть так, как Темчик. А если хуже, это будет… ну, несправедливо.
Я все же сказал:
— Мундштук-то надо было вынуть. Я бы отдал его вожатой…
Мне хотелось сделать что-то честное. В память о Темчике.
— Чего уж теперь-то…. — вздохнул Генка.
— Ладно… — сказал я.
Пароход уходил за поворот. И вдруг загудел.
Я подумал: «А вдруг это Темчик, вырвавшись от матери, взбежал на капитанский мостик и попросил капитана попрощаться с нами?.. Со мной…»
…И здесь я сам прощаюсь с Темчиком. Со своей ненаписанной повестью.
Зачем я изложил в дневнике этот сюжет? Путано, неуклюже… Наверно, просто потому, что повесть не отпускала меня.
Бывает так, что какая-то начатая вещь берет автора в плен, и нельзя от нее освободиться, пока не напишешь. Хотя бы через силу. Хотя бы вот так, для себя.
Теперь, изложив все это на бумаге, я освободился. Хотя понимаю, что повести нет по-прежнему… Есть только записи о событиях, которые меня долго толкали к этому неполу-чившемуся сочинению. Реальные события и еще — несколько придуманных эпизодов и деталей.
Интересно все-таки подвести итог и разобраться: что было на самом деле и чего не было?..
Так что же все-таки было из того, что я хотел написать?
По сути дела, все было. Почти… Был случай с путевкой и ражим пожарником, были игры. Был горн и (увы!) факт похищения мундштука, была история с катанием на плотах, с костями на обрыве и с перепугавшимся за нас маленьким часовым. Была — во всех деталях — гнусная сцена с ТТ, орущей «писят восьма!».
То есть если брать каждый случай отдельно, то он, как любят сейчас говорить, «имел место».
Но случаи — это как кирпичики. Понятно, что из одних и тех же кирпичиков можно построить разные сооружения.
Задумывая повесть, я, конечно, укладывал «кирпичики» по собственному плану. Видимо, в этом и состоит труд литератора. Я переставлял события, менял иногда имена, выстраивал по-своему причинно-следственные связи. Скреплял «кирпичики» раствором фантазии. А раствор этот был замешен на ощущении давнего детства, на моей любви к езарому кварталу, на его поэзии, которую я тогда ощущал интуитивно…
Я рассказываю об этом подробно потому, что не только ненаписанная повесть «Однажды играли…», но и многие другие, написанные («Тень Каравеллы», циклы «Шестая Бастионная» и «Золотое колечко…», недавно законченная «Тридцать три — нос утри»), появились на свет по тем же правилам.
Да, я свободно обращался с «кирпичиками» фактов.
Например, противную Тоську Мухину (вернее, девчонку, которой я в повести дал такое имя) я перенес в компанию нашего квартала из другого места — она обитала за Тюменкой, недалеко от моего дома на Нагорной. Она действительно была такая вот… Ябедничала на двух своих двоюродных братьев в надежде, что ей «посчастливится» присутствовать при «воспитательном моменте». И бывало, что ей «везло». И это не Амирка, а я однажды обозвал ее «гестапницей», и мы тогда разодрались, и она пустила мне кровь из носа — это меня и спасло. При виде крови моя противница с визгом бежала…
А сестра Игорька в нашей компании на самом деле была не такая подлая, хотя и тоже вредная…
Случай со сгоревшим сортиром я излишне драматизировал (взял за основу похожий случай в школе). Пожар уборной в нашем дворе и правда был, но слабенький, его залили двумя ведрами сами жильцы. И возник он не из-за мести брату ТТ, а из-за головотяпства Рыжего и Амирки, которые там курили и нечаянно подожгли валявшиеся в углу газеты. Разборки и взбучки были именно по этому поводу…
Теперь — главный вопрос. Его можно сформулировать классической фразой: «А был ли мальчик?»
Да, был ли вообще Темчик-то?
Был. Правда, звали его Гена, Теня, Генчик. Но я это имя уже использовал в другой повести, пришлось придумывать новое.
Это был девятилетний мальчуган, появившийся в нашем квартале и живший там недели три — приехал и уехал.
Но вот тут-то все и дело. В субъективном восприятии фактов и людей.
Когда я потом, через много лет, спрашивал приятелей детства, помнят ли они Генчика, они пожимали плечами. Один только сказал: «А, это который в панамке бегал…»
— Да, — напомнил я. — Он еще на горне играл, был у нас вроде трубача.
— На горне, по-моему, все дудели по очереди…
Скорее всего, Генчик и правда не был тем умелым трубачом, которым остался в моем представлении. Он мне таким казался. Потому что на то короткое время возникла у меня с тем мальчишкой этакая душевная связь. Мы были двое среди многих. И те три недели тюменского лета остались для меня навсегда освященными дружбой с залетевшим к нам откуда-то Генчиком. Сплелись в памяти с ясными сигналами трубы, разносящимися над вечерним кварталом…
Он казался мне мальчиком из рассказа Леонида Пантелеева «Честное слово». Маленьким, но верным своему слову человеком, которым я восхищался в душе (и знал: сам я никогда не смогу быть таким).
Не так давно я прочитал в воспоминаниях Пантелеева, что на самом деле такого мальчика не было. Что это выдумка. Вернее, он написал о том, как нечто подобное произошло в детстве с ним самим, но без такого драматического накала, как в рассказе.
Я прочитал и подумал: ну, не было так не было… Потому что все-таки мальчик был. Многие годы он помогал тысячам других мальчишек становиться честнее и крепче душой — это факт неопровержимый. Это лишь подтверждало хемингуэевскую формулу, что правда искусства выше правды житейской.
Я бы сказал даже, что искусство — это и есть жизнь, только очищенная от случайных наслоений, мути и пыли повседневности. Очищенная и поднятая на более высокую ступень бытия — к высшей реальности.
Не всякий может соскрести эту пыль. Я понимаю, что некоторые мои сверстники вспоминают кварталы своего детства как замусоренную территорию с приземистыми неуютными домами и злобными, орущими на ребят соседками — и все.
Но я не мыслю свой квартал без запаха омытых дождем тополей, без патефонных голосов Шульженко и Утесова (и Франчески Гааль), без ударов по тугому мячу. Без оранжевого заката, распахнувшегося в конце улицы. И без Темчика, без его трубы, на котором закат зажег яркую вспышку…
[Примечание при перепечатке. 13 июня, пятница. Недавно зашел ко мне в комнату Паша и сказал, что вчера вечером в Париже умер Булат Окуджава.
Вот и еще один наш современник стал историей…
Мне кажется, это о многих из нас. И о ребятах из «Каравеллы». И о Темчике…]
- Предыдущая
- 24/154
- Следующая
