Хроники Нарнии (сборник) - Льюис Клайв Стейплз - Страница 50

• Предыдущая
• 50/198
• Следующая

— Что ж, хозяин, — проговорил таркаан, — не буду скрывать — я имею виды на твоего мальчишку.

— О господин, — угодливо отозвался рыбак (Шаста живо представил себе, как отец жадно облизывается), — и какую же цену ты назначишь за то, чтобы твой недостойный слуга расстался со своим единственным чадом, отрадой его старости? Как сказано у мудреца: «Кровное родство важнее похлебки, и отпрыск для родителя дороже яхонта».

— Допустим, — сухо согласился таркаан, — Но другой мудрец сказал: «Помышляющий обмануть благоразумного подставляет спину бичу». Не пятнай свои седины ложью. Этот мальчишка вовсе не сын тебе, ибо твои щеки смуглее моих, а у него кожа белая, будто у ненавистных варваров, обитающих на далеком севере. Эти варвары — сущие исчадия преисподней, но пригожести им не занимать.

— Ох, как верно сказано, — вздохнул рыбак, — что на всякий меч найдется свой щит, но взор мудрого проникнет сквозь все препоны! Преклони же свой благосклонный слух, мой сиятельный гость. Всю свою жизнь я прозябал в бедности и потому никогда не женился и не завел ребенка. Но случилось так, что в полнолуние, в тот самый год, когда началось благое правление нашего великого тисрока — да живет он вечно! — боги в неизреченной милости своей лишили меня ночного сна. И поднялся я с убогого моего ложа и вышел на берег, чтобы насладиться свежестью воздуха и омочить персты в соленой влаге. И внезапно донесся до меня плеск, будто пенили воду. весла, и различил я чей-то крик. А вскоре приливною волною примчало к берегу лодку, и в ней был мужчина, исхудавший от голода и изнемогший от жажды, и был он уже мертв, хоть и не успел остыть; и подле него, на дне лодки, валялся пустой бурдюк из-под воды — а рядом лежал младенец. И молвил я себе: «Верно, несчастные эти потерпели кораблекрушение, и старший, по соизволению благорасположенных богов, голодал, дабы выжил меньшой, и скончался в виду спасительной земли». И припомнил я тогда, что того, кто помогает нуждающимся, боги не преминут щедро вознаградить, и, движимый состраданием, ибо твой ничтожный слуга — человек добросердечный…

— Прибереги похвалы для других, глупый старик! — перебил таркаан. — Иными словами, ты забрал ребенка — и сдается мне, по его виду, что за каждый кусок хлеба с твоего стола он уже отработал впятеро! Назови же наконец свою цену. Твое витийство меня утомляет.

— О господин мой, — воскликнул Аршиш, — как ты мудро изволил заметить, этот мальчик — моя надежда и опора. И потому его цена не может быть малой. Ведь когда я продам его тебе, мне придется покупать или нанимать кого-то взамен.

— Хорошо, хорошо, — сказал таркаан. — Даю тебе пятнадцать мин серебром.

— Пятнадцать! — вскричал Аршиш. По голосу рыбака чувствовалось, что он уязвлен до глубины души. — Пятнадцать! Светлейший таркаан, снизойди к моему почтенному возрасту! Не потешайся над моими сединами! Я говорю — семьдесят.

Тут Шаста поднялся, стараясь не шуметь, и на цыпочках двинулся прочь. Он услышал все, что хотел: ему доводилось наблюдать, как торгуются деревенские, так что он знал, чем все кончится. Мальчик ничуть не сомневался, что в конце концов Аршиш уступит его таркаану — не за пятнадцать мин, конечно, но и не за семьдесят; а еще он был уверен — чтобы сторговаться, им потребуется несколько часов.

Окажись на месте Шасты кто-нибудь из нас с вами, мы бы наверняка пришли в ужас, услыхав, что родители собираются продать нас в рабство. Однако Шаста нисколько не испугался — по правде сказать, на побегушках у Аршиша он и без того был почти рабом. Вполне может статься, что разодетый незнакомец на гордом коне окажется добрее родного отца… Нет, не родного! Какое счастье, что Аршиш ему не отец! Мальчик нередко упрекал себя за то, что, как ни старается, у него не выходит полюбить рыбака — а ведь сыну положено любить отца. Теп ерь-то понятно, почему у него ничего не получалось. Хвала великим небесам! «А кто же мой настоящий отец? — подумалось Шасте. — А вдруг он — таркаан? Или тисрок — да живет он вечно? Или даже бог?..»

Мальчик вышел на лужайку перед домом. Вечерело, сгущались сумерки, на западе догорал закат, а над головой уже появились первые звезды. Неподалеку, привязанный к железному кольцу в стене сарайчика, щипал траву конь чужака. Шаста несмело приблизился к животному, погладил его по боку. Конь не повел и ухом и продолжал щипать траву.

— А что он за человек, этот таркаан? — громко спросил Шаста сам у себя. — Вот будет здорово, коли он окажется добрым господином! Я слыхал, бывают такие господа, у которых рабам живется припеваючи: и платье им выдают, и мясом каждый день кормят… А вдруг он возьмет меня на войну, и я спасу ему жизнь, и он освободит меня, и назовет своим сыном, и поселит во дворце, и подарит мне колесницу и полный доспех! А коли он грубый и жестокий, что тогда? Закует в кандалы и пошлет работать в поле… Эх, кабы знать! Уж лошадке-то наверняка известно, что да как; могла бы она говорить, я бы ее расспросил.

Конь вскинул голову. Шаста снова погладил его, приговаривая:

— Кабы ты, лошадка, умела говорить…

Ему почудилось, будто он грезит наяву — конь скосил на него глаз и ответил, негромко, но отчетливо:

— Я умею.

Глаза мальчика округлились от изумления. Он не поверил собственным ушам.

— Ой! Э… — выдавил он наконец, — Ты и вправду умеешь говорить?

— Шш! Не кричи! — предостерег конь. — Там, откуда я родом, почти все животные умеют говорить.

— И где же это? — изумился Шаста.

— В Нарнии, — ответил конь. — В чудесной стране Нарнии, где склоны гор покрыты вереском, а холмы поросли тимьяном. В Нарнии, где по зеленым долинам текут веселые речки с прозрачной водой, где растут на камнях деревья и мхи, где по густым лесам разносится звон — то гномы трудятся в своих кузнях. А какой в Нарнии воздух! Тысяча лет в Калормене не стоит и одного часа в Нарнии! — И конь тихонько заржал, и ржание его походило на вздох.

— А как ты попал сюда? — спросил Шаста.

— Меня похитили, — объяснил конь. — Украли, увели — называй как хочешь. Я тогда был жеребенком, сущим несмышленышем. Матушка все твердила, что я не должен бегать на южные склоны, в Арченланд, но я ее не слушал. И, клянусь львиной гривой, я поплатился за свое легкомыслие! Все эти долгие годы я был рабом, и мне приходилось скрывать от людей свою истинную натуру и притворяться таким же тупым и безмозглым, как их лошади.

— А почему ты не сказал никому, кто ты такой?

— Разве я похож на глупца, человек? Узнай кто-нибудь, что я умею говорить, меня стали бы показывать на ярмарках и не спускали бы с меня глаз. И все, прощай, свобода, на веки вечные.

— А почему… — начал было Шаста, но конь перебил мальчика.

— Послушай, — проговорил он, — я утолю твое любопытство потом, когда у нас будет время. А сейчас… Ты хотел узнать, что за человек мой хозяин, таркаан Анрадин? Со мной-то он обращается неплохо, ведь боевой конь стоит слишком дорого, чтобы дурно с ним обходиться. Но на твоем месте я бы предпочел умереть, чем оказаться у него в услужении.

— Тогда мне лучше сбежать, — пробормотал побледневший Шаста.

— Вот именно, — подтвердил конь. — А хочешь, убежим вместе?

— Ты тоже хочешь сбежать? — удивился мальчик.

— Да — если со мной будешь ты, — ответил конь. — Если мы убежим вдвоем, у нас может получиться. Видишь ли, на лошадь без седока позарится первый встречный. А с седоком — совсем другое дело, никому и в голову не придет, что я сбежал. Что же до тебя, далеко на этих двух хилых человеческих ножках тебе не уйти. А на мне ты обгонишь любого из здешних коней. Кстати, ты верхом-то ездить умеешь?

— Конечно, — гордо заявил Шаста. — Я сколько раз ездил на осле!

— На ком, на ком? — с нескрываемым презрением переспросил конь. (Вообще-то у него получилось: «На ком-иго-гом?» Дело в том, что говорящие лошади, когда сердятся, часто сбиваются на речь, впитанную с молоком матери). — Иначе говоря, ты не умеешь ездить верхом. Да, незадача… Что ж, придется учить тебя по дороге. А хоть падать-то умеешь?

• Предыдущая
• 50/198
• Следующая