Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович - Страница 87

• Предыдущая
• 87/163
• Следующая

—  Знаем, — сказали пастухи.

Алаярбек Даниарбек попытался стряхнуть с себя ру­ку Бараньей Ноги, но и на другое плечо легла столь же тяжёлая ладонь.

—  Слушай, господин Даниар!

Ничего не оставалось, как слушать, и Алаярбек Да­ниарбек кивнул головой. Внешне он сумел сохранить спокойствие, только посеревшие щёки да выступивший на лбу пот выдавали его волнение.

—  Господин берёт налоги с бедняка, господин берёт у бедняка его красивую жену  и  блудодействует с  ней, господин тащит дочь бедняка и  насилует её.  Господи­ну — веселье и плов, наслаждение и деньги. Бедняку — голод,    слёзы, бесчестье. Господин — на  коне, пастух идёт пешком своими ногами. Господин в холе и неге ле­жит на атласном одеяле, пастух мерзнет в снегу, го-рит на солнце. Господин сыт, бедняк голоден. Господин ло­жится в удобную могилу,  пастух подыхает в степи, и шакалы растаскивают его кости.

Он обвел взглядом тёмные, точно выточенные из де­рева, лица пастухов, сидевших у огня.

—  Господин — кошка, бедняк — мышь. А сегодня, — закончил он, — кошка пришла к мышам, а? У мышей праздник.

Вдруг все засмеялись, и Алаярбек Даниарбек, ощу­щая нестерпимый страх, криво усмехнулся:

—  Я гость ваш!

—  Э,  сладкоречивый! Разве господин может быть гостем у раба? Такой гость раза два заедет — с голоду помрёшь.

—  Но разве я сказал плохое? — закричал в отчаянии Алаярбек Даниарбек. — Разве я сделал плохое?

—  Э, — грубо прервал его вошедший в хижину Тол­стяк, — и самая злая собака виляет хвостом. А у тебя. Баранья  Нога,  двенадцать языков  во рту.    Не хватит ли говорить?.. Язык устанет, а?

Только теперь Алаярбек Даниарбек заметил у Тол­стяка в руке длинный нож. «Ох, отбившуюся овцу волк сожрёт», — подумал он.

—  Что мы, всю ночь с ним говорить станем, — ска­зал другой, — принести кетмени, что ли?

—  Неси, — сказал Баранья Нога.

—  Что вы хотите делать? — закричал  с тоской Ала­ярбек Даниарбек.

—  О господин, — издеваясь, сказал Баранья Нога и подмигнул Толстяку, — мы только выкопаем ямку и... закопаем тебя.

—  Дод! — взвизгнул Алаярбек  Даниарбек таким тоненьким голоском, каким кричит какая-нибудь махаллинская тётушка, когда обнаруживает, что кошка съела цыпленка.

—  Не кричи!

—  Вы не посмеете меня убивать.

—  Зачем убивать? Крови мы твоей не увидим. Мы только положим тебя тихо в ямку и засыплем вот на четверть землицей, а дальше всё в воле божьей...

—  Кто дал право вам меня судить? Берегитесь, плохо вам придется.

 — Э, не кричи, потише. Со своими кровопийцами Ибрагимом да Энвером ты, господин, сколько людей поубивал?!. Сегодня   небо стало землей, земля — небом. Господа были над рабами всегда, теперь рабы стали над господами...

—  Вы ошибаетесь, — смутно стал соображать Алаяр­бек Даниарбек, — вы меня приняли за басмача...

— Да ты и есть басмач, — сказал Сулейман и стал крутить руки Алаярбеку Даниарбеку назад.

—  Клянусь, нет!

—  Не клянись! В могиле клятвопреступникам плохо...

Отчаяние охватило Алаярбека Даниарбека. Душа у него подошла, как говорится, к устам, когда его, онемев­шего, ошеломленного, вывели во двор. Светились в небе звёзды, дул прохладный ветерок. Около стены в большом котле булькало и шипело. Тёмные фигуры дехкан раз­делывали тушу барашка, белевшую в темноте салом.

—  Вы зарезали барана для меня, — вдруг сказал Ала­ярбек Даниарбек, — и вы не смеете меня убивать, пока я не поем его мяса. Я знаю обычай.

Сблизив головы, пастухи стали совещаться.

—  Нет, господин, — наконец сказал Сулейман Ба­ранья Нога. — Мы сначала тебя закопаем, а потом уж поужинаем. Заставил ты нас зарезать барана, так луч­ше мы сами его съедим.

Толстощёкое лицо Алаярбека Даниарбека исказилось болезненной гримасой. Глаза его рыскали по двору. Три пастуха возились с зарезанным бараном. Один сидел у костра и подкладывал растопку, дальше несколько ко­пали яму... Алаярбек Даниарбек вздохнул, ему стало хо­лодно, и он весь поёжился. Рядом стояли Баранья Нога и Толстяк. Пламя костра временами поднималось и вы­хватывало из темноты суровые лица пастухов, камышин­ки, торчащие из плоской глиняной крыши, морду коня, о тревогой поглядывавшего блестящими глазами из-за ни­зенького оплывшего дувала. Небо опустилось над землей, чёрное, беззвёздное.

Втянув всей грудью свежий воздух с запахом дыма, Алаярбек Даниарбек заплетающимся языком прогово­рил:

—  Куда вы торопитесь? Неужто Азраил подождать не может?

—  Замешкайся с тобой — вся степь узнает.

—  Не торопитесь! Вам польза будет.

—  Знаем от твоих собак пользу, клыки у них острые.

—  Какие собаки?

—  Твои, даниаровские.

—  А!

Сумасшедшая радость вдруг озарила мозг Алаярбека Даниарбека. Так вот в чём дело! Его принимали за знаменитого своими кровавыми делами главаря басма­ческой банды Даниара. Он схватил за руки Баранью Но­гу и, захлебываясь, проговорил:

—  Ошибка! Ошибка, я не Даниар! Я...

Но Баранья Нога холодно отстранился и почти с со­жалением заметил:

—  А я думал, ты храбрый.

—  Мы сами слышали, как ты назвал себя, — протянул Толстяк.

Алаярбек Даниарбек упрашивал, умолял, уговари­вал пастухов. В голосе его слышались слёзы, лесть, мольба.

—  Хитрость меньше ума, — заметил Баранья Нога, — но мы все тоже хитрые. Ну как, друзья, яма готова?

И добавил:

—  Хорошее дело сделаем. Тебя, злодея, кровопийцу, похороним, никто до скончания века не узнает, где тебя закопали.

—  Месть узнаете. За меня отомстят. Дела хороших людей — благородные,  дела дурных — дерьмо! — пригро­зил, отчаявшись уговорить пастухов, Алаярбек Даниар­бек.

Но Баранья Нога не испугался, только покачал голо­вой и сказал убеждённо:

—  Эге, от воя волк страшнее. А ты говорил: «Я не Даниар!» Вот теперь мы видим, что ты сам Даниар и есть. Самый настоящий бек-людоед.

И он незлобиво подтолкнул несчастного Алаярбека Даниарбека в плечо к почти готовой яме.

— О аллах, ты господь высоты и низины! — застонал Алаярбек Даниарбек. — Не знаю, что ты, но все, что есть в мире, — это ты! Посмотри на них, на невежд. Они хотят живого человека похоронить, изверги, — вдруг воск­ликнул Алаярбек Даниарбек в смертельный тоске. — Вы не смеете!..

Но все толпились вокруг в суровом молчании, и Ала­ярбек Даниарбек покорно сказал:

—  Пустите меня совершить омовение.

—  Обойдешься, господин Даниар. На том свете толь­ко и дел, что молитвы да омовения совершать. Довольно. Пора поставить предел колдовству колдующего.

—  Ладно, — сказал Толстяк, — молитва не просит ни соломы, ни ячменя.    Пусти его! Известно, умирать не хочется, вот и канителится. Дай помолиться    человеку!

—  Разве человек он? Животное.

Поколебавшись немного, Баранья Нога сунул в руку Алаярбеку Даниарбеку чугунный кувшинчик:

— На, да не задерживайся, — и показал на неболь­шую глиняную загородку около дувала, — иди вон в место освобождения, обмойся... Только не вздумай там...

—  Ничего, жеребенок сколько ни прыгает, да от табуна не уйдёт, — хихикнул Толстяк.

Но он не успел закончить фразу, Алаярбек Даниар­бек, не ускоряя шага, прошёл за загородку нужника. Поставив кувшин на землю, он одним рывком встал на дувал, прыгнул на коня и погнал его, не разбирая доро­ги, в ночную степь. Кишлачишко взорвался визгом и лаем собак. «Держи его! Дод-би-дод!», — кричали пас­тухи. Кто-то скакал по дороге на лошади с воплями: «Стой! Стой!» Как ни хлестал коня Алаярбек Даниар­бек, но преследователи настигали его.

Несколько раз один из наиболее рьяных, поравняв­шись, протягивал руку и пытался схватить Алаярбека Цзнцарбека, но каждый раз это ему не удавалось. Они скакали теперь по узкой тропинке, белевшей среди камыша. Позади слышался топот и конский храп. Ала­ярбек Даниарбек стащил с себя свой любимый белый халат верблюжьего сукна, свернул его в комок, обер­нулся и бросил под ноги лошади ближнего преследова­теля. Лошадь с размаху грохнулась оземь. Сзади нале­тел ещё один.

• Предыдущая
• 87/163
• Следующая