Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович - Страница 96
- Предыдущая
- 96/163
- Следующая
— Ну и баня! Сбесились они, что ли? — спросил Сухорученко у Амирджанова, спустившись с крыши и зайдя в михманхану, где дымил костер. Лицо Амирджанова так побледнело, что казалось зелёным.
— Убить ишана! Они ворвутся… освободят. Если не убить, он прикажет нас убить. Ох, если убьём его, нас растерзают.
Амирджанов был вне себя от ужаса, он говорил невнятно, неразборчиво, сам не понимая, что говорит.
— Посади ишана на лошадь, окружи солдатами и давай... скачи из кишлака, — выдавливал из себя Хаджи Акбар. Он сам был напуган. Толстые, рябые от угрей щёки его покрылись пятнами.
— Скорее! — взвизгнул Амирджанов. — Они сломают ворота. Дайте команду расстрелять. Разрешаю именем Республики. Мой мандат...
— Иди ты к... — грубо сказал Сухорученко. Как всегда, опасность сделала его рассудительным. — Твой мандат мне сейчас ни к чему, бумажка!
— Что? Теперь вы, командир, отвечаете за него. Если упустите, то...
— Договаривай!
Он так сказал, что Амирджанов отшатнулся.
Но рёв в кишлаке нарастал.
Вдруг Сухорученко вспомнил. Лихорадочно порывшись в кармашке гимнастерки, он достал слежавшуюся замусоленную бумагу и сунул под нос Хаджи Акбару:
— Читай!
Уже первые строчки заставили толстяка буквально выпучить глаза.
— Здесь... те-те... — зацокал он, — вонючее письмо... оружие... инглизы... золото... ой-ой-ой.
— Перевод давай! — сдавленным голосом, задыхаясь, выдавил из себя Сухорученко.
Но взрыв криков, треск ломающихся досок заставили его выскочить во двор.
— Пали в воздух! Гони их! — скомандовал комэск бойцам, залегшим на крыше и у ворот. Под гром выстрелов он, весь дрожа от злобы, кинулся к низкому помещению в глубине двора. Оттолкнул часового и вскочил в полутёмную каморку. Посреди неё сидел ишан кабадианский. Несмотря на духоту, он зябко кутался в ватный халат. Глаза его взметнулись, и, чёрт побери, мог поклясться Сухорученко, в них метались иронические огоньки.
— Обманывал меня, шпион! Ты шпион, сукин сын! — брызгая слюной, прохрипел командир и помахал перед самым лицом Сеида Музаффара письмом.
Ишан поднял голову и тягуче, с расстановкой проговорил:
— Сплетня унавоживает кичливый ум. Есть китайское правило: на пленника не кричи, пленника не ругай.
В голосе его звучала такая убежденность в своей правоте, что Сухорученко сразу же остыл.
— Зубов не заговаривай, ты, английская морда.
— А ты живого англичанина видел?
Сеид Музаффар смотрел так, что Сухорученко почувствовал себя провинивщимся мальчишкой.
— Ты обманщик, — вдруг взорвался он, вновь вспомнив про письмо. — Ты наврал мне насчёт заупокойной молитвы...
Сеид невольно усмехнулся.
— Вежливость на базаре не купишь, я зижу. Молитва и письмо! От крика твоего лопается причинная жила. Письмо и молитва! Что понял ты в них?
— Всё равно ты шпион. И тебе, ваше степенство, каюк.
Ишан кивнул в сторону двери.
— Слышишь! Все горы, вся степь явились сюда защитить меня.
— Если они полезут сюда, за твою жизнь я и гроша медного не дам.
— Послушай, командир, ты человек разумный. Сейчас я выйду на крышу и скажу народу успокоительное слово.
— Дальше! — с подозрением спросил Сухорученко.
— Ты Пантелеймона Кондратьевича знаешь? — на вопрос вопросом ответил Сеид Музаффар. — Вижу, знаешь. Ты пошлёшь к нему человека на самом быстром коне с моей запиской.
— А тем временем эта банда — ворота в щепу и... Нет, уж лучше мы пробьёмся.
— И лишите жизни ни в чем неповинных людей... Разве хочешь ты, чтобы Красную Армию прокляла вся горная страна? А потом за каждый волосок из бороды ишана кабадианского они потребуют жизнь одного твоего кзыласкера.
Сухорученко смотрел на Сеида Музаффара и думал. Он не был трусом. Военное дело он знал. Байский сад он сумел превратить в неприступный опорный пункт. Запас продовольствия — зерно, мука, скот — имелся надолго. Вода плескалась в источнике из корней двухсотлетних чинаров. Все подходы к саду находились под обстрелом. Отбиться Сухорученко мог, но кто поручится, что с часу на час не пожалует сюда сам Ибрагимбек со своей бандой? Тогда оставалось прорываться, ну а как поступить тогда с этим ишаном и шпионом?.. Сухорученко знал... Дело военное.
Предложение ишана отправить записку к Пантелеймону Кондратьевичу смутило комэска, вызвало полное смятение мыслей. Такие хитросплетения не по нему. Он не понимал, в чем дело. Ясно было одно. Ишана кабадианского сейчас трогать нельзя.
— Что будет в записке?
— Это дело моё и Пантелеймона Кондратьевича.
— Опять тайна, — с досадой выдавил из себя Сухорученко.
— Хотите знать?.. Ладно, — примирительно усмехнулся ишан, — я спро-шу его, соглашаться мне, чтобы вы меня расстреляли, или нет.
— А, чёрт!
— Спокойствие мира, командир, основано на двух правилах: благородство по отношению к друзьям, умеренность — к врагам.
— Всё загадочки! Мраку нагоняете. Не поможет.
И тем не менее Сухорученко позволил ишану выйти на крышу. Было уже темно, и поэтому по обеим сторонам Сеида Музаффара стояли его мюриды с самодельными факелами. Зрелище получилось внушительное, и даже фантастическое. Малиновое пламя плескалось и переливалось, превращая ишана в статую красной меди. Статуя была особенно впечатляюща из-за бороды, которая на треплющем её ветру сама походила на языки огня. Зрелище усугублялось мечущимися в тёмном небе багровыми голубями, которые издавали крыльями громкие хлопающие звуки.
Как перевёл Сухорученко Хаджи Акбар, ишан не сказал успокоившейся, умолкшей толпе ничего особенного.
— Каждый свою драгоценную душу отдает отцу-небу, а бренное тело вручит матери-земле, — говорил он, — из тайны небытия появились мы в пределы существования, но время удалиться в небытие не наступило. Со сво-им другом, командиром Красной Армии, я сажусь за мирный дастархан, ибо я проголодался. Разойдитесь! Не бросайте в воду камни, дабы не замутить её.
Он бодро спустился по лестнице и, войдя в михмалхану, потребовал калам и бумагу. Он сам посмотрел, как со двора выехал вестовой Сухорученко в сопровождении одного из мюридов.
За ужином Сеид Музаффар рассказывал Сухорученко о пэри огня, живущей в дереве грецкого ореха в байском саду, о том, как смертельно опасно её объятие для простых смертных. Он держался с комэском просто и спокойно, как будто и не было только что угроз и крика. Перед уходом спать ишан попросил:
— Прикажите своим аскерам, чтобы никого не пускали ко мне.
— Что, что, а часовой будет! Уж не думаешь ли, что я дам тебе улизнуть?
С усмешкой смотрел Сеид Музаффар на Сухорученко.
— Ты охраняешь не меня, а свою жизнь. Ты её очень любишь, а? Пока я живу, жизнь твоя цела, и твоя, и твоих аскеров. И ты это понимаешь, поэтому ничего плохого мне не сделаешь. Но вот бродят тут кругом кабаны, а смерть от кабана нечиста. Сто лет потом гореть в чистилище придется.
Он говорил многозначительно и притом так смотрел на Хаджи Акбара, что Сухорученко вдруг стал соображать.
Уже давно спал Сеид Музаффар, или делал вид, что спит в своей михманхане, со своими мюридами; уже спали на крышах и у ворот, не раздеваясь и не расставаясь с оружием, бойцы; уже затих кишлак Хазрет-баба, а Сухорученко всё ворочался с боку на бок: «Почему он так смотрел на нашего толстопузого?»
Он вышел во двор. У дверей каморки ходил, позванивая шпорами, боец, а на самом пороге в открытых дверях сидел бледной тенью мюрид в белой чал-ме...
«Ого, не доверяет нам, — подумал Сухорученко, — бережёт себя. Береги, береги! Ты мне пригодишься там, на трибунале, расскажешь кое-что...»
Но Сухорученко вынужден был признать, что Сеид Музаффар знает цену своим словам. Назавтра к вечеру в Хазрет-баба прискакал с границы Пантелеймон Кондратьевич.
Толпа горцев, хоть и поредевшая после ночной речи ишана, но не расходившаяся целые сутки и настороженно прислушивавшаяся ко всему тому, что происходит в байском дворе, безропотно пропустила Пантелеймона Кондратьевича и его пограничников в байский сад.
- Предыдущая
- 96/163
- Следующая
