Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович - Страница 97

• Предыдущая
• 97/163
• Следующая

Все собрались в михманхане.

—  Валяешь с плеча, как всегда! — встретил Панте­леймон Кондратьевич Сухорученко.

Он внимательно выслушал его рапорт.

—  А теперь послушаем товарища уполномоченно­го, — сказал Пантелеймон Кандратьевич.

И тут вдруг выяснилось, что Амирджанова нет.

—  Извините... те... те... Он пошёл к местному имаму покушать кислого  молока, — разводил своими руками-коротышками Хаджи Акбар. — Извините.

—  Что он, другого времени не нашёл, что ли?

—  Те... те... они сейчас будут.

Но ни сейчас, ни позже Амирджанов не появился. Он исчез.

—  Он такой же уполномоченный, как я китайский богдыхан. А теперь, товарищ комэск, — обратился Пан­телеймон Кандратьевич к Сухорученко, — пойди изви­нись перед господином ишаном, и отпустите его...

—  Почему?

—  Погремел ты, брат, недолго — и  хватит... Рубать ты горазд, а вот в дипломаты не годишься... Если бы не сам ишан, труба бы вам тут. Разве можно?!. Тронь его, во всем Туркестане, да что там, на всем Востоке такой резонанс... Хуже, чем двадцать Энверов...

—  Но про него же говорили... сказали... шпион...

Несколько минут Пантелеймон Кандратьевич мол­ча смотрел в делёкий угол сада. Там, освещённый огромным ведьмовским костром, сидел под багровым чи­наром, сам похожий на багрового джина, Сеид Музаффар. Он величественно принимал поклонение толпы. К нему подбегали, согнувшись в поклоне, старики, жен­щины, дети. Все старались прикоснуться к его халату, цветы которого пылали в отсветах костра.

—  Восток, загадочный, непонятный, — пробормотал, точно говоря сам с собой, Пантелеймон Кондратьевич. — Всё это бедняки. Ничего у них за душой нет. Видят они плов в котле бая, а масло в светильнике мечети, а смот­рите, комэск. Они думают, что если тронут рукой этого дервиша, тем самым приобретут частицу его заслуг... Ползают на коленях, верят, молятся... Страшная это си­ла, фанатизм...

Он вытянулся поудобнее и, закинув голову, смот­рел на звёзды. Была полночь — сердце ночи, по выра­жению восточных поэтов. Но спать не хотелось. Сад ды­шал в лицо дневным жаром и дымом гаснувших кост­ров. Медленно скользили угольно-чёрные тени. Пряно пахли каперцы, стелящие свои плети под дуваламя. Они были невидимы сейчас, но их ясно представлял се­бе Пантелеймон Кондратьевич с мясистыми, точно вос­ком покрытыми, листьями, иглообразными колючками, белыми тропическими ароматными цветами, расцве­тающими прямо на горячей глине...

Сухорученко сдержанно кашлянул. Пантелеймон Кондратьевич шевельнулся.

— Да, комэск, не там ты ищешь шпионов...

                                                          Кто много ходит, заблудится.

                                                                          Узбекская пословица

                                                          Цену друга узнают, когда разлу­чаются,

                                                          цену лекарству — когда сло­мают  кость

                                                                           Махмуд Кашгари

Есть пределы и человеческим силам. Двухдневное скитание по степи, бессонная ночь, бешеная скачка по дорогам и тропам окончательно оглушили Алаярбека Даниарбека. Наступает момент, когда человек настолько устает, что не обращает внимания уже на смертельную опасность. Всё делается ему безразлич­ным.

Где и когда слез с лошади Алаярбек Даниарбек, он не помнил. Возможно он заснул, согретый утренними горячими лучами солнца, ещё сидя на лошади, сполз безжизненным кулем в сухую колючую траву, пахнущую солью и горькими травами, да так и остался ле­жать.

Солнце палило и жгло, под одежду забирались боль­шущие степные муравьи, по лицу бегали фаланги, впи­вались в тело комья сухой глины и жёсткие шипы ко­лючек, кусались мухи, а Алаярбек Даниарбек спал. Спал он так, что Сулёйман Баранья Нога с дузьями, если б нашли его, могли так сонным и закопать в зем­лю. Но судьба сжалилась, видимо, над Алаярбеком Даниарбеком, и за весь день никто не заметил его, хо­тя в ровной, как стол, степи за двадцать верст отлично можно разглядеть коня. Весь день конь кружился на аркане, обмотанном вокруг руки спавшего мёртвым сном Алаярбека Даниарбека. Только к вечеру, когда солнце уже купало свои лучи в мутных водах Вахша, на юг от трех древних могильных курганов возникли, точно из-под земли, тёмные фигурки всадников. Их было много, и ехали они быстро. Сердитый горбоносый боро­дач привстал на стременах и показал рукояткой камчи на далекое пятнышко:

—  Он! Даниар!

И все поскакали в ту сторону.

Сон Алаярбека Даниарбека можно было сравнить только с пребыванием в райских садах Ирама, но про­буждение не относилось к разряду приятных.

До самых глубин сознания донеслись лошадиный храп, сопение, бряцание сбруи. Сулейман Баранья Нога, пастухи, роющие могилу, дикая скачка по тугаям — всё мгновенно воскресло в памяти. Алаярбек Даниарбек проснулся. Холод смертельной опасности, надвигающей­ся гибели пронизал его.

«Догнали! Поймали!»

Но он не торопился показывать, что он проснулся. И враги почему-то мешкали: не хватали грубо, не тол­кали. Ничего, значит, и ему нечего торопиться. Мед­ленно, очень медленно он начал приоткрывать один глаз. Но хитрость не удалась. Едва он различил лоша­диные ноги, целый лес ног, как трескучий голос вос­кликнул:

—  Господин Даниар изволили проснуться!

И множество голосов загалдело, зашумело.

С тоской Алаярбек Даниарбек зажмурился: теперь начнется. Сейчас схватят, поволокут. Теперь уж ему не вырваться.

Он открыл глаза и нехотя поднялся. К нему под­скочили и начали вежливо стряхивать соринки и солому с халата и комзола. Какая насмешка!

—  Ассалям  алейкум! — послышались вежливые, чуть ли не подобострастные голоса.

—  И вам салом, — быстро заговорил Алаярбек Да­ниарбек. Голос его постыдно дрожал, и он ничем не мог сдержать эту дрожь. — Несчастный рок    привёл меня сюда. Но, клянусь высшей сферой небес, отец мой не по­лучал золота и не зарывал, а мне в наследство от бабуш­ки моей тетушки достался оселок, да и то с трещинкой... Зачем я вам? Отпустите меня.

Спросонья Алаярбек Даниарбек не соображал, что за люди стоят перед ним, и считал, что он попал снова в руки Сулеймана Бараньей Ноги и Толстяка. «Неуже­ли я их не умолю... Баранья Нога до виселицы дойдёт, но с виселицей подождет».

—  Мы крупинка, что идёт не в счет... Мы вам не повредим, — начал он снова.

Но, к счастью встретившись взглядом с удивлёнными глазами ярко разодетого, сидевшего на великолеп­ном аргамаке горбуна, он поперхнулся и умолк.

Горбун слез с коня и, взяв руки Алаярбека Даниар­бека в свои ладони, начал пожимать их:

—  С  вас, господин Даниар, причитается «суюнчи». Головы тех злодеев,    у которых отцы не мужчины, были воткнуты на шесты, и птицы выклёвывают их глаза. Поздравляю вас со счастливым избавле­нием.

—  Какие головы... шесты... птицы? — машинально пробормотал Алаярбек Даниарбек.

—  Головы проклятых пастухов, что осмелили поку­ситься на вашу драгоценную жизнь!

—  Мою?.. Но зачем?

—  О, конечно, вы пожелали бы увидеть цвет их крови, но мы не знали, где ваша милость. Не знали, что с вами. А время не позволяло...

Мозг Алаярбека Даниарбека усиленно работал. Как ему, несчастному, не везёт. Говорят же — покупал сироп, оказалось варенье. Страшился пастухов, а теперь попал в лапы зверей. Так значит и эти, чтоб стукнуть­ся им головой о надгробье, когда их похоронят, опять принимают его за Даниара — басмаческого курбаши, О покровители путешественников, чильтаны! Где вы? О сила и могущество пророка! Очевидно, проклятые на­пали на пастушье стойбище и там узнали про него, Алаярбека Даниарбека, нет, про Даниара-курбаши, нет... тьфу... видимо, дорого заплатили Сулейман Ба­ранья Нога и Толстяк за свою ошибку. Но и ему не сладко. Совсем как в рассказе об арабе: «Нога у вас хро-мая, а провал далеко. Рука у вас короткая, а фи­ники на пальме!»

• Предыдущая
• 97/163
• Следующая