Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 135

• Предыдущая
• 135/180
• Следующая

—  Невероятно!

—  А вот и вероятно. Есть в мире возмездие. Разве я мог пред­ставить, допустить, что,— боже правый! — что я  встречусь, стол­кнусь с ней в этом Чуян-тепа. Найду её! Увы, я не искал её и на­толкнулся на неё, оказавшуюся в муках, страданиях, унижениях. Совесть спала у меня и проснулась на горе мне!

Он вскочил и, сжимая кулаки, выкрикивал:

—  И мать могла бросить ребенка!  Гадина с холодным серд­цем! Бросила. Удрала. И еще называется мать. Нет, возмездие приходит. Возмездие требует. И я должен!  Да, возмещу муки и лишения девочки, я дам ей счастье, негу, наслаждения...

—  Вы воображаете? — проговорил доктор Бадма.

—  О чем вы говорите?    Что вы    подумали?    Я все отдам ей. Я слонялся по свету, подозревая, что   она существует.   Я нашел её, и я отдам ей в руки всё золото Кызылкумов. Я коснусь губами краешке подола её платья, нежно, осторожно... и уйду. Она даже не будет знать, кто я. Но я уйду лишь тогда, когда буду знать, что её никто не обидит, не посмеет обидеть!   А я буду знать, зачем я стал властелином мира. Не напрасно сделался властелином. Да, для этого стоило найти золото... столько золота,  черт меня по­бери!

И он, старенький, верткий толстячок, закрутился, затрепыхал­ся, точно наседка, вдруг обнаружившая в своем гнезде желтень­кого, сию минуту вылупившегося цыпленка.

Сахиб Джелял встрепенулся:

—  Кто же вам эта девушка?

Но он и сам понимал бессмысленность своего вопроса.

—  А вот и неважно. Неважно для посторонних и важно мне. Никто не должен знать и не узнает. Пусть она принцесса и остает­ся принцессой. Бедная!   Она заслужила, чтобы её считали прин­цессой! Боже правый! Она лучше всех принцесс. Она богаче всех принцесс! Девочка Моника, бедная, несчастная  прокаженная, ты — ваше высочество! Ха-ха! Все на колени. Все падайте ниц, черт возьми, перед самой принцессой!

—  Но её здесь нет! Девушка Моника   в Пешавере.   Её посвя­щают Живому Богу Ага Хану,— остановил Ишикоча Сахиб Джелял.

Но Ишишч уже не слушал. Он весь трясся в странном, мучи­тельном припадке. Глаза его закатились, лицо набухло кровью, морщины сбегались и разбегались.   Шатаясь, он брёл к калитке.

— Для неё! Для неё! Всё для неё!

                                                           Поздно    надгробие     укрывать    одеялом.

                                                                                                Кемине

                                                           Вы же, воображающие, что имеете ра­зум и

                                                          рассудок, законы и решения, оы бросаетесь

                                                         врассыпную перед врагами, подобно

                                                        верблюдицам, и кутаетесь перед нами в

                                                        одежды слабости и трусости.

                                                                            Абу ибн-Салман

У входа в покой эмира доктора и Сахиба Джеляла встретил Начальник Дверей. Он вздыхал. Жизнерадостность стерлась с его обычно полного лукавства широкоскулого лица. Уныло он про­бормотал надлежащее славословие его высочеству:

—  Вознесем  хвалу  великодушию и  доблести,  гостеприимству и скромности,    вceмогуществу    и    рассудительности    повелителя мира!

Створки резных дверей заскрипели, застонали на петлях, и сразу же неприятно защемило в груди. Всегда все двери в Кала-и-Фатту смазывались смесью курдючного сала с кунжутным мас­лом. Алимхан жестоко наказывал слуг за скрип дверных петель.

Сейчас стонущий скрип говорил: порядок во дворце порасстроился.

Из спальни пахнуло тяжелым запахом, прослоенным струйками приторных восточных ароматов и густых духов.

В сумраке спальни Бадма и Сахиб Джелял не сразу различи­ли лежащую на горе ваших тюфячков похожую на призрак фи­гуру эмира. Он не повернул бледного, мелового лица к вошедшим в остановиошимся взглядом смотрел на расписные болоры потолка.

—  Заболел я... — со стоном пожаловался Алимхан.

—  Вас предупреждали: ядовитые соки распространились в теле,— заговорил нарочито резко Бадма. — Вы не соблюдаете пред­писанной диеты. Смотрите, у вас раздулись щеки и губы, они вот-вот загниют! Это заболевание — «банлык». Следствие кровоизлияний под кожу. Отсюда опухоль тела.

— Заболел!.. Заболел!.. — тосковал Алимхан.

—  Ослушавшийся погибнет! — не присаживаясь, протянул Сахиб Джелял так грозно, что испуганно скосившему глаза Алимханy он показался ангелом Джебранлом. Высоченный, во всем чер­ном, с белой чалмой под потолком, с горящими глазами, со своей нпутизющей трепет бородой Сахиб Джелял вызывал предчувствие неотвратимой беды, а тут еще такие слова...

—  Что, что? Ох, друг Джелял, что хочешь сказать? Угрожа­ешь... дерзишь, страшно... не уважаешь...

—  Пророки не разделяли сыновей человеческих па людей и... эмиров. Все равны, все смертны!    Дерзость    в советах государям дороже   мудрости, — звучал   голос Сахиба Джеляла. — Говорил нам доктор Бадма: «Наступило время сидеть   и не шевелиться, предаваться благочестивым занятиям, отказаться от суеты на­слаждений».

—  Я болен... нуждаюсь в лекарствах... Кричишь на меня, как… на... на...

Ои не мог подобрать слово и всхлнпнул... Вкрадчиво заговорил Бадма:

—  Наш друг    Сахнб Джелял прав.    Пока мы отсутствовали, в вашем здоровье произошли нежелательные перемены. Вы забы­ли диету, и всего более вас истощили посещения эндеруна.

—  Я болен... Лечение... необходимо отличное... Золото внутрь... Золото в мазях... Золото, чудодейственные лекарства... Назидания оставьте себе...

Алимхан капризничал, раздражался все больше.

—  Лег-со!    Пора поразмыслить о бренности    жизненного су­ществования,— задумчиво произнес  Бадма и по-тибетски сложил руки на груди.

—  Что?.. Что?..

Эмир сразу обессилел. Ои давно уже подозревал — надвигает­ся неизбежное, понимал, что болен и болел тяжело. Но и в болез­нях он выделял себя из простых смертных. «Прикажу,— думал он,— и врачи исцелят мой совершенный организм». Лечиться он принимался уже не раз, обращался к мировым знаменитостям. Однако при малейшем облегчении забрасывал лекарства, нару­шал диету, запреты. Всё чаще он не находил радости в привычных наслаждениях. Теперь даже курение индийского самого высоко­сортного гашиша не доставляло ему удовольствия, а лишь истощало его силы.

Всё чаще его лица касалось дыхание могилы. По ночам он ле­жал в забытьи, сон не шёл к нему, мысль рвалась, сердце пухло, не умещалось в груди. Он выдумывал дела, занятия, развлечения. И они не вызывали в нем интереса. Всё чаще из ночи в ночь ду­шил кашмар. Один и тот же.

Из тьмы смотрит глаз... вырванный глаз... тот... Кошмар вызы­вал слабость... Еще в молодости он слышал: когда ты окажешься слабым с женщиной, тебе — смерть.

Кто говорит о слабости? Слова молоточком отдаются в мозгу.

Говорил темноликий Бадма, придворный врач. Слово Бадмы— веское слово.

Эмиру делается всё хуже. Он мечется на одеялах. Все внут­ренности ему сводит судорога.

—  Разврат, гашиш    и похлебка из целого    барана    ведут по крутой тропе в могилу. Медицинские целительные снадобий ваша натура не принимает,— говорит    деревянным    тоном Бадма.    Но сколько угрозы в его словах. — Предупреждаю и еще раз преду­преждаю. И золото бессильно.

—  Одно слово... Есть надежда?.. Спасайте... У меня целое го­сударство... казна... — лепечет Алимхан  и сам пугается.  Голосок у него тихий, писклявый,

«Что со мной сделала вертушка, девчонка из Бадахшана... она умеет показать красоту своего тела. Придется отпустить её. Ото­слать её, что ли. Наградить и отослать в Бадахшан, к себе».

Он не замечал, что временами впадает в бред.

• Предыдущая
• 135/180
• Следующая