Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 136

• Предыдущая
• 136/180
• Следующая

—  Ханы мангыты... на смертном одре повелели  верным слу­гам... стада угнать в пустыню. Пусть подыхают...    Никому не до­станутся... Начальник Дверей, сюда! Эй ты, уничтожь стада... ни одной овцы чтобы    не досталось Бош-хатын! Не посмеет черная карга смеяться надо мной. Я повелитель... Я эмир, буду сидеть в раю, любоваться своими барашками... На-ка, выкуси!

Бадма покачал головой:

—  Начнем лечиться, ваше высочество...  Одно скажу: вас не ждет после смерти перевоплощение в чистый образ «чатисимари», и с вами не произойдет никогда   двадцать одно перерождение в различных формах существования. Для этого надлежит сначала познать истину...

Но эмир понял странные слова тибетского доктора по-своему и оживился:

—  Двадцать одно...  Вот как?.. Прочитай, доктор... двадцать одно заклинание   над бараньими побелевшими костями... Два­дцать одну жизнь дадут... Если надо быть язычником, чтоб была загробная жизнь, согласен.

Лицо Бадмы ничего не отразило. Он лишь взглянул на Сахиба Джеляла.

—  Постичь истину? О, для этого надлежит пройти искусы! Ва­шего здоровья не хватит... Начнем же лечение.

Снова скрипнула дверь, тоскливо, нудно. В михманхану прыг­нула по-кошачьи — трудно подобрать другое слово — молоденькая женщина, похожая на девочку. Длинные косы-змея небрежно струились меж блесток ожерелий на груди. Волосы венчала ска­зочная диадема... Вообще женщина походила во всем на пери из сказки, если бы не грубоватость черт вообще-то приятного и да­же красивого лица.-

Раздался её проникновенный хрипловатый голос:

—   Вороны! Воронье собирается на падаль.

—  А-а! Рсзван,— сухо сказал Бадма.—Вот и причина болез­ни вашей, господин эмир. Тебе, Резван, сюда нельзя.

Глаза бадахшанки потемнели от злобы. «У неё во взгляде си­ла, — мысленно усмехнулся доктор, — жуть берёт, когда она смот­рит. Алимхана она взяла не красотой, а змеиным взглядом».

Звеня ожерельями, Резван метнулась к ложу и тонкими, в кольцах, пальчиками повернула за бороду голову эмира лицом к себе.

—  Жив? — И в её голосе зазвучала хрипотца, пробуждающая в человеке низменные инстинкты.  Резван  усмехнулась.— Неужто мой птенчик распорядился насчет савана? Рановато!  Говорила я тебе — меньше прыти! Вот до чего допрыгался.

Она небрежно похлопывала ладонями по одутловатым щекам Алимхана и щекотала ему жирные складки шеи.

Произошло чудо. Больной вдруг сел на ложе и, не обращая ни на кого внимания, обнял тонкую талию наложницы. Он всхли­пывал и бормотал:

—  Моя бесценная! Моя сладенькая!

Змеиным движением Резван высвободилась из объятий и от­странилась.

—  Где бумажки? — спросила    она строго.— Ты    подписал бу­мажки?

— Да, моя сладенькая... — Он всё тянулся к ней.

—  Довольно на сегодня! Бумаги! Дай бумаги!

—  Бесценная! — ныл  Алимхан,  покачиваясь  на  постели  всем своим обрюзгшим   телом.   Рот его   перекосился, с оттопыренной губы тянулась слюна.

Тогда вмешался Бадма.

— Уходи, Резван!                                                          

—  Молчи, ворон! Я здесь по праву постели.— И она показала Бадме язык.   Повернувшись   к эмиру, прильнула к нему всем те­лом и простонала, словно в приступе страсти:

— Где, птенчик мой?

С визгом торжества Резван вытащила из-под подушки листки пергаментной бумаги, небрежно опрокинула Алимхана на одеяло и вскочила. Она поднесла бумаги к глазам, а затем с неподража­емой грацией подсунула к носу Бадмы.

—  Нате, смотрите! Вот подписи моего цыпленочка, вот малая печать, вот большая нечать государства! Bот тут и тут!

—  Что ты говоришь, Резваи? — мрачно надвинулся Саавб Джслял. Правду говорят: женщина свяжет мужчину в три узда, а на своем поставит.

Потом Сахиб Джелял всегда стыдился своего поступка, но сей­час вопреки воспитанию, вопреки своим обычаям он схватил Резван за запястье и попытался высвободить пергамент.

—  Больно!

И она вцепилась зубами в его руку, коричневую от загара и горных ветров.

От неожиданности Сахиб Джелял выаустил запястье. «Так одного мгновения достаточно, чтобы решилась судьба народов»,— сказал он позже.

А молодая женщина в сверкания, звоне и сиянии ожерелий уже стояла в дверях.

—  На колени, рабы! Вот она, царица гор. Это — я.

Ликуя, Резван потрясла грамотой с подвешенными на шнурках восковыми печатями. Тут же она подняла второй, пергамент с та­кими же печатями.

—  А что я, хуже госпожи Бош-хатын? Пусть подохнет крыса теперь. Пусть ползает жирная на четвереньках и лижет пыль мо­их следов. Я наследница моего птенчика. Наследница земель, стад, золота. Наследница? Богатая я!

Дверь скрипнула на ржавых петлях, и шуршащая шелками, бренчащая серебром и золотом ожерелий, сияющая бездонным л глазами воинственная бадахшапка исчезла, заставив трех мужчин «раскрыть рот изумления». «Всесильна власть сластолюбия и мелких страстишек».

В рассуждениях Бадмы сказывалось влияние Тибета с его мо­нотонным жизненным укладом, тягучей философией, пренебре­жением к земному, с отрешением от земных радостен и в первую очередь от женской любви. Женщина — нечистое, ничтожное, грязное существо, бесправное во всем. Она лишь служанка и утеха мужчине, но никак не может влиять на его поступки.

—  Ласки женщины для вас яд змеи, — сказал    Бадма вслух, глядя с отвращением на посиневшее лицо Алимхапа. — Напомню вам: вы болеете глазами от жен-щин, вы слишком много созерца­ли женскую плоть. И в Тибете, и в Китае, и в аравийских странах знают, что может произойти от такой привычки.

—  Нет! Нет! — вдруг оживился Алимхан. Вопль его заставил Сахиба Джелала  вздрогнуть. Так был  неправдоподобен переход от полной расслабленности   и бессилия к бурным проявлениям чувств. Эмир подпрыгивал на груде одеял. Лицо его угрожающе потемнело. — О, нет, нет!.. Только не это...

—  Вот видите, вы  нарушаете предписание величайших  меди­ков Запада и  Востока, — хладнокровно проговорил   Бадма.— Ус­покойтесь. Вам нельзя возбуждаться.

—  Тысяча червонцев!..    Только    вылечи    меня, ты, тибетский колдун... Лечи!.. Засыплю выше головы золотом... Лечи! Не жалей лекарств... Золото... мира... Я…

—  У власти золота тоже есть предел... Золото бессильно гам, где бессильна    медицина. Иначе все богачи жили бы вечно...

—  Спаси мне глаза, и я... — в ужасе лопотал Алимхан. Осто­рожно касаясь кончиками крашенных хной пальцев дряблых век.

Последние годы эмир все чаще ощущал приступы боли в гла­зах, порой ему казалось, что они вот-вот лопнут. Казалось, сердце останавливается. Преследовало одно неотвязное видение. Белое, залитое кровью лицо, пустая кровавая дыра глазницы. Стальное, синеватое острие ножа, деловито вылущивающее глазное ябло­ко. Дикий животный крик. Глаз с кровавыми лохмотьями отска­кивает ему, эмиру, прямо в лицо. А потом тот же глаз, уже испу­ганный, страдальческий, на земле в пыли. И на вопль Алимхана: «Не надо. Убрать!» — носок грязного сапога палача наступает на глаз...

И по сей день боль пронизывает лоб, глаза, голову. Огненная вспышка отдается болью в глубине мозга. Вот-вот глаза лопнут, разорвутся.

И к чему ему понадобилось тогда посетить «обхану», где каз­нили опасных преступников, посягнувших на его, эмира, власть и достоинство? Захотелось самому поглядеть, как ослепляют чело­века, в том случае — сводного его брата, чтобы отнять у того на­дежду занять «тилля курси» — золотой трон. Ибо по мусульман­скому «канону» слепец не может быть правителем государства. Зачем понадобилось пойти! Праздное любопытство? Какая ошиб­ка! Теперь болят глаза, возникают ужасные видения... Какая боль! Такую боль испытал он — его брат и враг... И этот полный мести и укоризны взгляд еще живого глаза из пыли и мусора... Взгляд совершеннейшего творения аллаха.

А теперь!.. А вдруг врачи правы и его глаза раздавит подо­швой безжалостная болезнь?

—  О! — катался эмир по шелковым мягким тюфячкам и шел­ковым подушкам, от которых   шел одуряздяй запах   духов, курений. Рычал зверем, заползшим в берлогу.— Свет погас для него! Зачем я это сделал? Зачем позволил? Зачем приказал...   Изверг я. И вот кара! Мне возмездие…

• Предыдущая
• 136/180
• Следующая