Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 86

• Предыдущая
• 86/180
• Следующая

Он сказал:

— Мы с  моим  другом доктором  Бадмой обращаемся  к  вам, сэр, с просьбой о содействии.

— В чем она выразится?

— Не может ли англо-индийская администрация дать нам ви­зу в Бомбей?

— В Бомбей?

— Ко двору его светлости Живого Бога. Он сейчас в Бомбее. Прибыл в свою резиденцию Хасанабад навестить жен, — заметил Бадма.

—  Откуда это вам известно?

—  Из письма, полученного мною от Ага Хана, — сказал доктор Бадма.

—  Ага Хан — Живой Бог — переписывается с вами? — удивился Пир Карам-шах.

— Простите. — И на этот раз Бадма чуть улыбнулся. По край­ней мере, Пир Карам-шах мог поклясться в этом. — Но мои скром­ные знания в тибетской медицине — великой, всеизлечивающей — нужны многим. И наша скромная персона является лейб-медиком главы исмаилитов Ага Хана.

— И к тому же, — вмешался Сахиб Джелял, — личное знаком­ство и дружба доктора Бадмы с Живым Богом могут во многом оказаться  полезными нам, посланнику и изъявителю воли  исмаилитского народа, обитающего в советских районах Памира — в Шугнане и Рощане.

Пир Карам-шаха поразило содержание разговора.

                                                      Я отдал бы за одну ее индийскую родинку

                                                      города Самарканд и Бухару.

                                                                                        Хафиз

Медленное сияние разлилось по малиновым коврам и высве­тило из сумрака резьбу узорчатого орнамента стен. Дворец Хасанабад чудесно заиграл бликами золота, нефрита, янтаря. И Мо­ника захлопала в ладошки. Она видела электрические лампочки давно — в Ситора-н-Мохихассе, и в её памяти свет их ничем не отличался от сияния сверкающей всеми огнями волшебной жар-птицы Семург из сказки «Три богатыря».

А сияние делалось все ярче, сверкание облицовки все пышнее. Глаза Ага Хана не терпели резких перепадов от темноты к свету, и монтеры установили люстры, постепенно разгоравшиеся и столь же постепенно потухавшие. Дикарке из кишлака Чуян-тепа все, что она видела во дворце, казалось волшебством.

Она осмотрела себя в высокие, от пола до потолка, зеркала. Ко­нечно, она красивее прекрасных сказочных пери, но... она сама себе не понравилась. Ей, воспитанной в мусульманской строгости в семье сурового в нравах угольщика, претила нагота плеч и рук, белизна которых кричала, вопила в обрамлении браслетов и ко­лец, искрящихся пампрскими самоцветами. Стыдными казались и прозрачные одежды, и кашмирской кисеи шальвары, и ножные бренчащие браслеты, усеянные рубинами, сапфирами, кристалла­ми горного хрусталя. Достоинство мужа — в устрашении, досто­инство девицы — в скромности.

Едва мисс Гвепдолен привезла её в Хасанабад, едва они пере­ступили порог дворца и привели себя в порядок после пыльного душного вагона, тут же к ним в парадную гостиную явились слу­ги самого Ага Хана. Они выступали вереницей, в шелковых одея­ниях, в высоченных тюрбанах, держа на высоко поднятых руках резные ларцы. Живой Бог прислал девушке Монике в дар и бе­риллы— «ваидири», и огненные лалы — «сабириф», и лунный ка­мень— «шашикара», и кораллы — «сита», и янтарь — «кобик», и нефритовые браслеты, и жемчужные подвески, и всевозможные другие безделушки.

Радоваться должна была крестьянская девушка, что попала в сказку. Но чужой огонь холоднее снега, а она совсем не желала делаться героиней сказки. Злосчастные сказочные принцессы! Вечно похищают их драконы, джинны, великаны.

Её вот уже сколько времени похищают. То её похитили из Чу­ян-тепа. То везли долго и нудно в Пешавер. То готовил похищение одноглазый. То собирались отправить к эмиру в Кала-и-Фатту. То вдруг объявили, что выдадут замуж за Ибрагимбека-конокра. А потом внезапно посадили в поезд и повезли в Бомбей. Ей страшно захотелось домой в Чуян-тепа, в зеленую долину к шумному   Зарафшану, к черному от сажи   очагу, к отцу — чер­ному углежогу Аюбу Тилла под защиту его мрачного, но доб­рого взгляда, к ласке его огромных, и тоже почернелых, шершавых ладоней.   Отец не позволил бы, чтоб на его дочку, на его любимую доченьку напялили такие постыдные наряды, чтобы оголили её руки и плечи, да ещё увешали такими прекрасными, но тоже стыдными побрякушками. И Моника, при всей своей девчоночьей неискушённости и простодушии,    уже столько    насмотрелась, что инстинктивно   страшилась   и   сказочной   роскоши   Хасанабада,   и ошеломляющих запахов цветов и  курений,  и бесстыдного своего платья, и громадных   зеркал,   выставлявших это   бесстыдство напоказ. Всё возмущалось в ней, и в возмущении она шепнула стоящему рядом бесстрастному мистеру Эбенезеру:

— Чего вам от меня надо? Зачем вы меня привезли сюда?

Мистер Эбеиезер не торопился   отвечать на дерзости.   Он ещё больше выпрямился и со своей  недоброй усмешкой сделался похожим на бамианского колосса, который поразил Монику ещё в то время, когда ее везли через Гиндукуш в Пешавер.

Не дождавшись ответа, девушка спросила громче, уже обра­щаясь к своим спутникам, толпившимся тут же затерянной кро­шечной кучкой посреди необъятного ковра-гиганта, которого хватило бы покрыть площадь Регистан в Самарканде.

— Зачем мы здесь?

— Тсс! — просипел    Юсуфбай    Мукумбаев,   непонятно   откуда взявшийся.— Твоя   болтовня,   девушка,   неприлична.   Ты   сейчас лишь частица «зякета». Цена тебе с твоей невинностью, молодо­стью, красотой, беспомощностью тысяча золотых, которые можно собрать с жителей одного-единственного селения. Тебя поднесут в дар, вместо золота, пребывающему на земле Живому Богу, гос­подину Султану Мухамеджану Ага Хану, всевидящему, всезнаю­щему, единственному государю, творцу неба и земли, потомку фатимидского халифа Хикама, павшего от руки убийцы, но на самом деле скрытно живущего меж людей и намеревающегося в назначенный час объявиться правоверным исмаилитам...

Мукумбаев пронзительным шепотом твердил заученный урок со скукой в голосе. Да и говорил он, видимо, чтоб не позволить неразумной девчонке нарушить вздорными словами величие при­емного зала Хасанабада.

Сам в высшей степени практичный человек, Юсуфбай Мукум­баев не интересовался переживаниями   Моники.   Он  попал сюда почти случайно. Верные люди донесли: принцессу англичане увез­ли в Хасанабад. Теперь он удостоверился лично, и сейчас он при­кидывал в уме: а что если вовлечь узами брака Живого Бога с его миллионами фунтов стерлингов и миллионами духовных последователей-исмаилитов в орбиту политических планов Бухар­ского центра. Живой Бог — зять эмира бухарского — великолеп­ная комбинация.

Замыслы, расчеты. Но кто знает этих девиц? Ещё начнет плакать. Мукумбаев не спускал глаз с лица Моники, видимо, опа­саясь, как бы она не вздумала попортить слезами розовость своих щёк и бирюзовую голубизну своих глазок. Зякет, преподнесенный Ага Хану в торжественной обстановке во время ежегодной цере­монии, должен состоять из даров высшего сорта.

Сегодня сюда посланники исмаилитов — наставники-пиры, ишаны, хальфы — принесли самые лучшие, самые драгоценные дары из Бальджуана и Памира, из Индии и Кашмира, из Сирии и Бадахшана, из Кашгара и Хотана и из многих других стран. Для подношения Живому Богу сюда, в Хасанабад, отбирается из взимаемого ежегодно с исмаилитов зякета самое ценное. Для сбо­ра зякета пир-нас-тавник лично объезжает селения, просвещает людей, чинит суд и читает вслух духовные книги. Слуги тем вре­менем собирают зякет. Кто вынимает из кубышки старинный золотой, кто пригоняет с гор овцу, кто дарит кусок домотканой бязи, а кто и вязанку дров или десяток яиц. А у кого ничего нет, тот посылает сына или дочь в прислужники к своему ишану. Так тихо и благолепно собирается священный налог. В сладостной прохладе байской михманханы за приятным угощением струятся слова чтеца из божественных исмаилитских рукописей, сладкими ручьями святых речений растекаются духовные беседы, а за сте­ной рыдают и вопят матери, провожая сына или дочь в безвоз­вратный путь на вечную разлуку.

• Предыдущая
• 86/180
• Следующая