Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 39

• Предыдущая
• 39/160
• Следующая

Герцог взял ее за обе руки, притянул к себе и принялся разглядывать, зажав ноги девушки между колен; этот бесцеремонный взгляд вельможи и распутника ничуть не смутил и не испугал служанку.

— Верно, — произнес он, — верно, очень похожа.

— Сам знаешь на кого, а потому согласись, что невозможно рисковать милостями, оказываемыми нашему дому, из-за столь странной прихоти судьбы. До чего, в самом деле, неприятно, что эта маленькая замарашка мадемуазель Николь похожа на самую блестящую даму Франции!

— Вот как! Вот как! — взвилась Николь, высвобождаясь, чтобы с большей силой возражать г-ну де Таверне. — Выходит, эта маленькая замарашка очень похожа на блестящую даму? Надо думать, у блестящей дамы такие же круглые плечи, такие же выразительные глаза, такая же стройная ножка, такая же пухлая ручка, как у маленькой замарашки? Коли так, господин барон, — в ярости заключила она, — значит, ваши оскорбления относятся не только ко мне, но и к ней!

Николь раскраснелась от гнева и еще больше похорошела.

Герцог снова заключил ее красивые ручки в свои, снова зажал ее ноги между колен и голосом, полным обещания и ласки, произнес:

— Барон, по-моему, никто при дворе не сравнится с вашей Николь. Что же касается той блестящей дамы, на которую она и впрямь немного смахивает, то здесь уж придется нам забыть о своем самолюбии. У вас, мадемуазель Николь, белокурые волосы изумительного оттенка; линия ваших бровей и носа — воистину царственная; стоит вам лишь четверть часа посидеть перед туалетом, и ваши недостатки, раз уж господин барон считает, что они у вас есть, исчезнут. Николь, дитя мое, вам хотелось бы жить в Трианоне?

— О! — воскликнула Николь, вкладывая в этот крик всю свою душу, полную вожделения.

— Что ж, вы поедете в Трианон, милочка, поедете и сделаете там карьеру, ничуть не вредя при этом карьере других людей. Барон, мне нужно сказать вам еще два слова.

— Говорите, дорогой герцог.

— Поди, дитя мое, — сказал Ришелье, — дай нам побеседовать еще минутку.

Николь вышла, и герцог приблизился к барону.

— Я столь настойчиво советую вам послать горничную вашей дочери потому, что этим вы порадуете короля, — сказал он. — Его величество не любит нищеты, а хорошенькие мордашки ему по душе. В конце концов, я в этом толк знаю.

— Что ж, если ты думаешь, что это порадует короля, пускай Николь едет в Трианон, — с улыбкой фавна ответствовал де Таверне.

— В таком случае, если ты не возражаешь, я увезу ее с собой, благо в карете есть место.

— Но ведь она так похожа на дофину! Об этом нужно подумать, герцог.

— Я об этом подумал. Под руками Рафте всякое сходство исчезнет за полчаса. В этом я тебе ручаюсь… Итак, напиши дочери записку, объясни, какое значение ты придаешь тому, чтобы у нее была своя горничная и чтобы эта горничная звалась Николь.

— Ты полагаешь, что она непременно должна зваться Николь?

— Да, таково мое мнение.

— А если ее будут звать как-нибудь иначе?..

— Это будет куда как хуже; клянусь тебе, что я в этом убежден.

— Тогда напишу немедля.

Барон тут же написал письмо и вручил его Ришелье.

— Но ведь надо дать Николь наставления, герцог?

— Я все объясню ей сам. Она девушка понятливая?

Барон улыбнулся.

— Итак, ты ее мне доверяешь, не правда ли? — спросил Ришелье.

— Ей-богу, это уж твое дело, герцог; ты у меня ее попросил — я тебе ее отдал, делай с ней, что сочтешь нужным.

— Мадемуазель, вы поедете со мной, — обратился к горничной герцог, — собирайтесь, да поживее.

Николь не заставила его повторять. Даже не спрашивая позволения барона, она в пять минут собрала пожитки в узелок и легкой поступью, словно не идя, а летя по воздуху, бросилась к карете вельможи.

Тут и Ришелье простился с другом, вновь рассыпавшимся перед ним в благодарностях за услугу, которую тот оказал Филиппу де Таверне.

Об Андреа не было сказано ни слова, но это умолчание было многозначительнее любых слов.

Николь чувствовала себя несколько смущенной: перебраться из Парижа в Трианон было для нее как-никак еще большей победой, чем из Таверне приехать в Париж.

Она так любезничала с кучером г-на де Ришелье, что на другой же день во всех мало-мальски аристократичных каретных сараях и передних Версаля и Парижа только и разговору было, что о новой горничной.

Когда приехали в Ганноверский павильон, г-н де Ришелье взял красотку за руку и сам отвел ее на второй этаж, где г-н Рафте, поджидая их, сочинял от имени монсеньора письмо за письмом.

Поскольку из многих дел, коими занимался г-н маршал, самую важную роль играло военное дело, то и Рафте сделался, по крайней мере в теории, таким искушенным воителем, что и Полибий[36], и шевалье де Фолар[37], будь они живы, были бы рады получить одну из тех памятных записок по фортификации и тактике, какие каждую неделю писал Рафте.

Итак, г-н Рафте корпел над проектом военных действий против англичан в Средиземном море; маршал, войдя, обратился к нему:

— А ну, Рафте, погляди-ка на это создание!

Рафте поглядел.

— Очень мила, монсеньор, — сказал он, весьма выразительно скривив губы.

— Да, но какое сходство! Я говорю о сходстве, Рафте.

— А верно, черт побери!

— Не правда ли, ты тоже замечаешь?

— Сходство необыкновенное: оно или погубит ее, или принесет ей большую удачу.

— Поначалу чуть не погубило, но мы сейчас наведем порядок; как видите, Рафте, у нее белокурые волосы, но с этим не так уж трудно справиться, правда?

— Нужно просто-напросто превратить их в черные, — отвечал Рафте, которому не привыкать было подхватывать на лету мысли своего хозяина, а порой даже думать за него.

— Подойди к моему туалету, малютка, — сказал маршал. — Этот господин, большой искусник, превратит тебя в самую хорошенькую и самую неузнаваемую субретку в целой Франции.

И впрямь, через десять минут Рафте с помощью состава, коим маршал пользовался каждую неделю для окраски своих седых волос, прятавшихся под париком, — если верить г-ну Ришелье, это кокетство до сих пор нередко пригождалось ему в кое-каких знакомых домах, — перекрасил прекрасные белокурые с пепельным оттенком волосы Николь в черные как смоль; затем он провел по ее густым золотистым бровям булавкой, которую закоптил на свечке; этим он придал ее жизнерадостной физиономии такую причудливость, ее бойким и ясным глазам такой яркий, а подчас и зловещий блеск, что она стала похожа на фею, которая, повинуясь заклинаниям волшебника, вышла из волшебной шкатулки, где тот содержал ее.

— Теперь, моя красавица, — сказал Ришелье, протянув остолбеневшей Николь зеркальце, — поглядите, как вы очаровательны, а главное, как мало напоминаете прежнюю Николь; теперь никакая королева вам не страшна и перед вами открывается путь к успеху.

— Ах, монсеньор! — воскликнула девушка.

— Да, и для этого нужно лишь, чтобы между нами царило согласие.

Николь зарделась и потупила глазки; плутовка, несомненно, ожидала, что сейчас начнутся красивые слова, на которые г-н де Ришелье был большой мастер.

Герцог это понял и, чтобы одним махом покончить со всякими недоразумениями, предложил:

— Присядьте вот в это кресло, дитя мое, рядом с господином Рафте; навострите ушки и послушайте меня. Не будем стесняться господина Рафте, право, не опасайтесь его; напротив, он может дать нам полезный совет. Итак, вы слушаете?

— Да, монсеньор, — пролепетала Николь, стыдясь заблуждения, продиктованного ей тщеславием.

Беседа г-на де Ришелье с Рафте и Николь длилась не меньше часа, а затем герцог отправил юное создание спать вместе с горничными, служившими в особняке.

Рафте вернулся к своей военной записке, а г-н де Ришелье перелистал письма, в коих сообщалось обо всех происках провинциальных парламентов против г-на д'Эгийона и всей партии Дюбарри, и затем удалился на покой.

• Предыдущая
• 39/160
• Следующая