Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 40

• Предыдущая
• 40/160
• Следующая

На следующее утро одна из его карет без гербов отвезла Николь в Трианон, высадила девушку с узелком возле решетки и умчалась.

С гордо поднятой головой, беззаботным сердцем и надеждой во взоре Николь расспросила, куда ей идти, и вскоре стучалась у дверей служб.

Было десять часов утра. Андреа уже встала, оделась и теперь писала отцу, сообщая ему о счастливом событии, свершившемся накануне, о котором, как мы знаем, уже поспешил известить его г-н де Ришелье.

Читатель не забыл, что из сада в часовню Малого Трианона вели каменные ступени; перед входом в часовню, справа, была лестница, по которой можно было подняться во второй этаж, где располагались комнаты дам, состоявших при дофине; вдоль всех комнат тянулся длинный, как аллея, коридор, выходивший окнами в сад.

Первая дверь налево в этом коридоре вела в комнату Андреа. Комната была довольно просторная; через окно, выходившее на конюшенный двор, проникало много света; от коридора ее отделяла маленькая передняя, направо и налево от которой имелись еще две каморки.

Комната Андреа, более чем скромная, принимая во внимание образ жизни домочадцев блестящего двора, была в сущности очаровательной кельей, очень уютной, приветливой — прекрасное убежище от суеты, царившей во дворце. Здесь могла укрыться душа, снедаемая честолюбием, чтобы пережить обиды и разочарования минувшего дня, а душа смиренная и склонная к меланхолии могла отдохнуть здесь, в тишине и уединении, вдали от великих мира сего.

В самом деле, стоило только подняться на крыльцо и взойти по ступеням часовни — и все важные особы, все тяготы службы, все строгие замечания оставались далеко. Здесь было покойно, как в монастыре, и не больше ограничений и запретов, чем у узника в тюремной камере. Та, что была во дворце рабыней, возвращалась в эту комнатку госпожой.

Нежной и гордой натуре Андреа были приятны все эти скромные преимущества, но не потому, что здесь она оправлялась от обид неутоленного честолюбия или разочарований ненасытной фантазии; просто девушке лучше думалось в четырех стенах ее комнатки, чем в богатых гостиных Трианона, по плитам которого ее ножка ступала с такой робостью, чтобы не сказать с таким ужасом.

Здесь, в этом невзрачном уголке, где она чувствовала себя как дома, она без трепета думала о том великолепии, которое ослепляло ее днем. Окруженная цветами, рядом с клавесином и неразлучная с немецкими книгами, несущими такую отраду тем, кто умеет читать сердцем, Андреа готова была бросить вызов судьбе, какую бы напасть та ей ни приготовила, какую бы радость ни отняла.

«Здесь, — рассуждала она вечером, когда служба ее заканчивалась и можно было накинуть широкий сборчатый пеньюар и свободно вздохнуть, — здесь у меня по крайней мере есть все то, чего я не лишусь до самой смерти. Может быть, в один прекрасный день я сделаюсь богаче, но беднее я уже не стану: всегда найдутся цветы, музыка и хорошая книга, чтобы поддержать одинокую душу».

Андреа получила разрешение завтракать у себя, когда ей захочется. Она очень дорожила этой милостью. Теперь она могла до полудня оставаться у себя в комнате, если только дофина не призывала ее для чтения или совместной утренней прогулки. Поэтому в погожие дни, если она была свободна, она выходила поутру с книгой и одна бродила по лесам, которые тянутся между Трианоном и Версалем; после двух часов прогулки, наполненной мечтами и размышлениями, она возвращалась к себе и завтракала, подчас не увидев за утро ни одного вельможи, ни одного слуги, ни одной живой души, ни одной ливреи.

А когда сквозь густую листву начинала проникать жара, Андреа пряталась в своей комнате, куда через окно и через дверь, выходившую в коридор, проникал свежий воздух. Небольшая софа, обитая ситцем, четыре стула с такой же обивкой, девичья кровать с круглым балдахином и занавесями из ситца же, две китайские вазы на камине, квадратный столик с бронзовыми ножками — таков был мирок, в пределах которого Андреа сосредоточила все свои надежды и желания.

Как мы уже говорили, девушка сидела у себя в комнате и писала отцу, как вдруг ее отвлек тихий и скромный стук в дверь.

Она подняла голову, увидела, что дверь отворяется, и удивленно вскрикнула: в комнату из передней вошла сияющая Николь.

— Добрый день, мадемуазель, это я, — весело приседая в реверансе, сказала Николь, хотя на душе у нее было не вполне спокойно, потому что девушка прекрасно изучила характер своей госпожи.

— Это вы? Каким ветром? — откликнулась Андреа, отложив в сторону перо, чтобы не отвлекаться от разговора.

— Мадемуазель забыла меня, а я вот приехала.

— Я оставила вас, мадемуазель, но у меня были на то причины. Кто вам позволил сюда явиться?

— Разумеется, господин барон, мадемуазель, — отвечала Николь, недовольно сдвинув красивые черные брови, которыми она была обязана великодушию г-на Рафте.

— Вы нужны отцу в Париже, а мне здесь совсем не нужны… Так что можете возвращаться, дитя мое.

— Эх, мадемуазель, — возразила Николь, — вы нисколько ко мне не привязаны. А я-то думала, что для вас что-то значу, мадемуазель… Вот так полюбишь кого-нибудь, — философски добавила Николь, — а потом от тебя отрекаются!

При этом она изо всех сил старалась выжать из своих прекрасных глаз хоть слезинку.

Ее пылкий и жалобный упрек смягчил Андреа.

— Дитя мое, — объяснила она, — здесь есть кому мне прислуживать, и я не могу себе позволить обременять двор ее высочества дофины лишним ртом.

— Ну, рот этот не такой уж и прожорливый! — возразила Николь с очаровательной улыбкой.

— Все равно, Николь, тебе нельзя здесь оставаться.

— Из-за этого злополучного сходства? — спросила девушка. — А вы не присмотрелись к моему лицу, мадемуазель?

— В самом деле, ты как будто изменилась.

— Да уж я думаю! Тот самый вельможа, что выхлопотал чин для господина Филиппа, узнал, как огорчается господин барон, что у вас нет горничной; вот он и сказал, что нет ничего проще, надо только перекрасить меня из белого в черный цвет. Он меня увез, велел, как видите, покрасить мне волосы — и вот я здесь.

Андреа улыбнулась.

— Значит, ты меня и впрямь так любишь, — сказала она, — что готова любой ценой запереться здесь, в Трианоне, где я живу почти на положении пленницы?

Николь бросила по сторонам быстрый, но внимательный взгляд.

— Комната в самом деле мрачноватая, — согласилась она, — но это же не навек?

— Мне-то здесь не так уж плохо, — возразила Андреа, — но каково придется тебе?

— А что?

— Тебе же не будет ходу в гостиную, к ее высочеству дофине; у тебя не будет ни игры, ни прогулок, ни бесед в обществе; тебе придется постоянно сидеть здесь — ты же умрешь со скуки!

— Найдется какое-нибудь оконце, — отвечала Николь, — через которое я смогу видеть уголок этого мира; хоть сквозь щелку двери да погляжу… А если я буду смотреть, то и на меня кто-нибудь, может быть, посмотрит. Больше мне ничего и не надо, так что обо мне не беспокойтесь.

— Нет, повторяю тебе, Николь, я никого не могу принять, если не получу на то приказа.

— От кого?

— От отца.

— Это ваше последнее слово?

— Да, таково мое последнее слово.

Николь извлекла из косынки письмо от барона де Таверне.

— Ну, раз мои мольбы и преданность вас не тронули, — сказала она, — посмотрим, не убедят ли вас эти советы.

Андреа прочла письмо, в котором говорилось:

«Моя дорогая Андреа, я знаю, что Ваш образ жизни в Трианоне не соответствует требованиям, кои властно предъявляет Ваш ранг; это не укрылось и от других; Вам подобает располагать двумя горничными и лакеем; точно так же мне самому пристало бы распоряжаться добрыми двадцатью тысячами ливров дохода; однако же я довольствуюсь лишь одной тысячей, так последуйте моему примеру и оставьте у себя Николь, которая наилучшим образом заменит Вам всех необходимых слуг.

• Предыдущая
• 40/160
• Следующая