Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич - Страница 14

К постобразованию

В постмодерне не будет институтов, потому что образование — это типичный проект Просвещения. Обучение в традиционном обществе (премодерне) носило традиционный характер и было связано с практикой медитации и молитвы в монастырях, копирования одних и тех же текстов и т. д. Идея давать человеку полноту гуманитарных знаний — это проект чистого модерна. Постмодерн, в свою очередь, закроет образовательный процесс по причине его бессмысленности, поскольку мотивация эпохи модерна в постмодерне исчерпывается. При этом речь не идет о трансформации учебных заведений. Просто люди постепенно перестанут туда ходить.

Вспомните, так было в перестройку, когда студенты ходили к частным преподавателям, чтобы надежно попасть в систему высшего образования. Или рабочие в эпоху реформ, которым не платили зарплату, но которые ходили на работу и работали — просто чтобы процесс не останавливался. Они стремились поддержать парадигму модерна. Учиться и работать надо. Надо было. Раньше. Теперь это необязательно. Очевидность категорического императива образования иссякла.

Трудно сказать, каким будет постобразование. Ясно только, что оно будет явно не таким, как нынешнее образование. Уже сегодня появились некоторые новые модели,

например, «continious education» — «постоянное, непрерывное обучение». Сегодня можно учиться всегда, в любом возрасте, вплоть до смерти. Парты, уроки, дипломы — все это утрачивает свой смысл. В Европе внедряются новые искусства — искусство принимать ванны, мастерство загара, наука шоппинга, технология макияжа. Эти формы «ремесел» и «технических навыков» будут постепенно сравниваться и отождествляться с образованием.

Постмодерн есть отрицание модерна без возврата к премодерну

При том, что постфилософия— это отрицание парадигмы модерна, это не возврат к парадигме премодерна. Это, пожалуй, самое фундаментальное определение постмодерна, значение которого трудно переоценить. Из этой формулы выводится все остальное.

С точки зрения логики модерна и его парадигмы можно было бы сказать: «Хорошо, парадигма модерна исчерпана, но мы знаем, отрицанием чего была эта парадигма, а отрицание отрицания приводит нас к утверждению (на новом уровне) Традиции». Так работает привычное инерциальное сознание, немного зараженное диалектикой.

Если мы действительно осознаем нигилизм программы Просвещения и некоторую самодостаточность парадигмы Традиции, как это сделало движение европейских традиционалистов, то первым выбором человека при столкновении с исчерпанностью парадигмы модерна, должно было бы стать новое обращение к традиции, возврат к корням: в исламе — к исламским, в христианстве — к христианским и т. д. Надеть одежду своих предков и жить, как они жили, читать, как они читали, праздновать, плясать и убивать точно так же, как когда-то это делали они. И все сразу вновь приобретет смысл. Это нормальный выбор, но его никто по-настоящему не сделает. По нескольким причинам.

Во-первых, возврат к премодерну после того, как модерн фундаментально поработал — это возврат не к полноценной картине, а к фрагменту, к расчлененной, уже разбитой системе. И сам модерн, собственно, так бы легко не сдался, пока он, по сути, не поразил парадигму премодерна в ее сердце, в самый ее центр, оставив нетронутыми лишь ночную ее часть, лишь обрывки сновидений. Если бы модерн не довел до конца дело разрушения Традиции как структуры, он бы таких вещей, как Таранти-но, Джордж Буш-младший или Усама Бен-Ладен, не допустил ни при каких обстоятельствах. Постмодерн пришел в своем новеньком, свеженьком, подмигивающем качестве именно потому, что главный враг парадигмы модерна был поражен в самое сердце — парадигма премодерна рухнула безвозвратно.

Задачей модерна как процесса было разрушить системность, структурность и цельность предшествующего парадигмального состояния. Надо было растопить лед, превратить его в воду. И хотя, может быть, лед растоплен не до конца, и еще остались кое-какие льдинки, плавающие в кипящем чайнике, это уже не принципиально. Льда как такового нет. Есть вода и только вода. Процессы модернизации проникли вглубь человеческой цивилизации — даже у папуасов, даже у мусульман, даже у традиционных народов Азии. И конечно, как ни симпатичен нам смешной японский профессор, по сути дела, это уже не человек премодерна, это некий гибрид. И как бы он ни игнорировал Канта, последний уже сделал свою злую работу. Ведь этот профессор действительно физически выглядел странно, как будто из него выпили всю кровь и осталась одна оболочка, как у комара. Когда мы ехали с ним в метро, он внезапно от усталости сел прямо на пол. И никто не уступил ему места. В Японии, наверное, едва не умирающий в вагоне метро, худющий, как скелет, профессор — зрелище, видимо, привычное.

Опасения Хабермаса

Модерн позволил себе расслабиться только после того, как критическая битва с премодерном была им выиграна. Тогда он потерял мотивацию дальнейшего уничтожения премодерна, а соответственно, потерял дыхание, составлявшее его смысл. Конечно, остался «модернист любой ценой» английский философ Энтони Гидденс, остался верный духу Просвещения Юрген Хабермас: всегда бывают упрямые персонажи, которые не понимают, что то, что произошло, произошло фатально. Вот Хабермас и возмущается, что «мы предаем дух Просвещения, двигая постмодерн», и призывает нас «остановиться и вернуться на несколько шагов назад». Примерно то же говорит и Энтони Гидденс. Эти и к ним примкнувшие философы, пожалуй, действительно являются последними защитниками модерна и не желают переходить на следующий этап, полагая, что еще не преодолен дух Традиции, еще слишком сильны, скажем, «нацистские», «фашистские» течения в Европе, и надо завершить «процесс ее денацификации». Они, «антифашисты», «модернисты», все еще считают «фашизм» (где они его только нашли?) опасной «ресюррекцией», то есть возвращением, восстанием элементов архаики, то есть премодерна. Такого же качества и происхождения параноидальный страх Фукуямы перед химерическим «исламо-фашизмом». Но «фашизм» сегодня — это условное (и трусливое) ругательное слово, призванное обозначить всплеск премодерна в рамках модерна.

Хабермас считает, что премодерн не порушен окончательно, и игра фазового перехода от модерна к постмодерну слишком опасна, поскольку «недобитый» премодерн еще может воспользоваться этим и восстать. А если он себя проявит, то может оказаться и не таким уж безобидным и фрагментарным, и тогда-то конец модерну придет уже по-настоящему. Тогда халифат, тогда «Четвертый Рим», тогда снова крестовые походы, империя, и все будет, как раньше, как всегда.

Я полагаю, что проект модерна совершенно не сводится к возможности быть опрокинутым затихшей и притаившейся парадигмой премодерна, хотя для этой возможности сегодня есть лазейка, учитывая расшатывание парадигмы модерна и ее светской секулярной философии. Да, религиозный всплеск возможен, это некая волна из глубины, некое цунами, где внизу движется колоссальная толща воды, а сверху все тихо. Как говорили туристы, видевшие цунами, эти волны, пришедшие издалека, стали видны только у берега. До этого море казалось обычным и спокойным, потому что перед тем, как смыть загорающих, цунами должно было созреть изнутри, в своей глубине.

Цунами — прекрасный образ смены парадигм. Мы не видим ничего, только солнце, пляж, легкие волны. Но внизу, в глубине, колебание тектонических плит движет гигантские донные массы, которые поднимаются стеной, и наступает конец туристическому бизнесу на Мальдивах.

Есть, конечно, надежда (для Гидденса и Хабермаса это угроза и ужас), что нынешний кризис разрешится переходом от светской философии назад к религии и традиции. И тогда мы уже не будем рассуждать о постфилософии, мы просто скажем: «Вот, поиграли с философией и все, пора и честь знать. Вот она началась, ваша автономная философия, и благополучно на Карле Поппере и Дарио Антисери закончилась. Мы благодарим всех, кто изучал эту дисциплину, все свободны. Теперь принимаемся снова учить богословие». Только в религии есть общие смыслы, а светский дискурс рационального автономного индивидуума был чем-то вроде анекдота, короткого антракта. Вышли смешные нелепые людишки, что-то рассказали смешное, что Бог, мол, умер, что онтология субъекта проистекает из «cogito» (Декарт), и возможно, проистекает не слишком надежно (Кант), и что вообще ничего нет, кроме «воли к власти» (Ницше). «Да, — скажем мы, — все это занятно, но переменка закончилась, и снова к делу. Так кто вывел свой народ Божий из Египта? И в чем состояли чудеса, сопутствующие этому исходу?»