Юг - Гончар Олесь - Страница 5

Стоя на переднем тракторе, Анисим Артемович указывал сыну, куда тянуть борозду.

Вода в радиаторах закипела, сорвала пробки и ключом била вверх.

— Не обращай внимания! — задыхаясь, командовал Анисим Артемович. — Веди!

Трактористы, поблескивая надетыми на фуражки очками, вели свои агрегаты вдоль полукопен. Зигзагообразный барьер свежевспаханной земли надежно ложился перед самыми струями огня, преграждая им дорогу. Иногда надо было обойти уже охваченную пламенем полукопну, и тогда запах горелого зерна приводил Анисима Артемовича в бешенство. Он сжимал сыну плечо, готовый вытрясти из него душу.

— Быстрее, говорю тебе!

Анисим Артемович забыл, что поле под ним днипрельстановское, поле Гасанчука!.. Вспомнил об этом лишь тогда, когда навстречу неожиданно вынырнули с прожекторами днипрельстановские тракторы. Они шли наперерез огню с другого конца.

Дружно ревя моторами, тракторы сходились все ближе и, наконец, поравнялись. Анисим Артемович громко выругался, узнав Гасанчука, стоявшего на переднем днипрельстановском тракторе. Закопченный, черный, растрепанный, он что-то кричал оттуда Анисиму Артемовичу, сверкая зубами, белыми, как рис. Кажется, благодарил. Еще бы не благодарить!.. Широкий пояс свежей пахоты, преградив путь огню, крепко сомкнулся вокруг днипрельстановского урожая. Сгорело всего лишь несколько полукопен.

Разминувшись и пройдя еще около полугона, Анисим Артемович спохватился.

— Довольно! Что мы, приехали зябь ему поднимать? Своей работы хватает. Поворачивай!

Ветер заметно стихал. Огонь, во многих местах уже натолкнувшись на земляной барьер, быстро увядал. Люди победоносно затаптывали его ногами, отряхивались, гасили друг на друге тлеющую одежду.

Вторично поравнявшись с Гасанчуком, Анисим Артемович, не сходя с трактора, спросил прокурорским тоном о причинах пожара.

— Говорят, будто пастушонки у дороги бурьян жгли, — покорно объяснял Гасанчук. — Не убереглись… Подхватило, понесло…

— У вас все не слава богу, — с упреком заметил Анисим Артемович, посмотрев вокруг. — А полуторка твоя почему на трех прыгает?

— И ваша запрыгала б, Анисим Артемович, — огрызнулся днипрельстановский шофер, медленно разворачивая машину с лопнувшим задним скатом. — Сто человек вез! Сказано: как на пожар!..

— Ты мне зубы не заговаривай! — прикрикнул Анисим Артемович на шофера, как на своего подчиненного, и, обращаясь к Гасанчуку, добавил: — Запасные скаты есть?

— Нету.

— Тоже хозяева… А хлеб чем возить думаешь?

Гасанчук, нахмурясь, молчал.

— Все вам дай да дай, — недовольно гудел Артемович. — Так и смотрят в руку соседу… Ладно. Пришли завтра кого-нибудь… одолжу тебе скат. Слышишь?

— Слышу.

— Но только на три дня, не больше!.. Пока первую заповедь не выполнишь, — угрожающе закончил Анисим Артемович и, повернувшись к Гасанчуку спиной, скомандовал своим хлопцам: — Поехали!

Аленка, стоявшая за отцом, ласково улыбалась Гасанчуку, освещенная с головы до ног прожектором днипрельстановского трактора.

Анисим Артемович, окончательно успокоившись, с удовлетворением оглядывал днипрельстановские копны, возникшие в синеватых сумерках на фоне звездного неба.

Словно неисчислимые богатырские шеломы, они тянулись до самого горизонта.

…Вот когда прилетает пилот опылять наши плантации, я должна стоять вместо маяка. Чтоб не оставлял огрехов, чтобы посыпал нашу плантацию ровненько. Пускай помрет прожорливый долгоносик, пускай ни единого не останется! Приходите послезавтра на плантацию, сковырните комочек земли — найдете под ним жука дохлого. Хватанул яду — тут ему и конец…

О, уже опять залетает, летит прямо на нас! Не сглазить бы — веселый, проворный попался пилот.

— Ты, — говорит, — Стефания, мой верный ориентир!.. Из-за облака увижу!

Пришлось просить его, чтобы не шутил так, а то муж начинает ревновать.

Даже удивительно — откуда у него столько силы и быстроты? Только что над нами пронесся, а сейчас уже вон там, над самым селом. Оставил за собой белый хвост через все поле и опять, наверное, пошел заряжаться…

Спрашиваете — где кончается мой участок? Да разве есть у него межа? Нынче, куда ни выйду, — всюду передо мной мои поля. Сколько глаз хватает — все мое, все меня радует, все интересует.

Разбогатела я теперь. Считайте, что с тех пор как мы колхозом живем, все эти грунты перешли в мои собственные руки. Не смотрите, что у меня руки маленькие — они на большое способны! Любую работу умеют делать, не боятся ни усталости, ни трудностей.

С малых лет я пошла внаймы: чужих детей качала, чужие поля полола. Вроде и недолго жила при старых порядках, а горя хлебнула по горло… Как в той песне: где сеяла-засевала, слезоньками поливала… С ночи до ночи в поле да все на кого-то, когда же, думаю, на себя?

Как поженились мы с Юхимом, так уже не одна горе хлебала, а вдвоем. Поле наше было только что у порога. Негде ступить, негде тычку для фасоли воткнуть. Всё, помню, тянулись на коня разжиться, чтобы стал Юхим фирманом[1]. Собрали кое-что за лето, идем на ярмарку. Нет на наши деньги путного коня.

Тут цыган один привязался, набивается со своей худой клячей.

— Покупай, брат!

— Да ведь она хромая…

— А что, ей у тебя гопак танцовать?

— И слепая, кажется!

— Что же, она будет газету читать? Бери, хозяином станешь!..

Ломали мы головы, ломали, судили-рядили, и так и сяк прикидывали, и в конце концов купили у цыгана кобылу. Уж очень хотелось свое хозяйство завести!

Вывели ее на шлях, а она бряк! — и дух из нее вон.

Думал ли тогда мой Юхим, что придет время — и будет у него конюшня в двести метров длины, в восемь ширины, а в ней полно лошадей, и все — его! Мог ли он тогда думать, что его Стефания встанет вот так, хозяйкой посреди поля, а из-за облака, по ее требованию, к ней самолет полетит.

Так-то живем нынче.

Пишу сестре Эмилии в Канаду, что уже рассвело у нас. Уже мой муж ест, что ему по вкусу, уже мои дети учатся в семилетней школе, а сама я получила медаль за свои знаменитые бураки. Отовсюду мне и почет, и привет. Где это видано? Прежде надо было графиней быть, чтоб тебя так величали.

Все наши люди сейчас в большой радости. Двадцать хлопцев и девчат из нашего Славучина пошли на высшее образование. Подрастут мои — тоже отдам, нам теперь пути куда хочешь открыты.

Раньше простую крестьянку паны человеком не считали: темнота, рабочее быдло… А нынче чего я стою!

В прошлом году в столице была, правительство пригласило нас на праздник Первого мая.

Когда стали собираться в дорогу, Юхим мой аж загрустил.

— Ты теперь уже знатная, Стефания, скоро от меня уедешь… Наверное, откажешься от меня?

— Нет, — говорю, — поеду и приеду, и буду с тобой.

В самом деле, ведь не могла я не ехать: если уж я что решила, то — все!

А Юхим, думаю, пусть не сохнет, — станет и он со временем знатным, к тому идет.

В Киев мы прибыли в два часа дня. Как только вышли на перрон, нас сходу сфотографировали. В автобусах довезли до гостиницы и дали нам отдохнуть с дороги.

Потом ко мне постучала женщина из газеты и все расспрашивала, как я достигла успеха.

После обеда повели нас в музей. Ходим по залам, как зачарованные смотрим картины. Сколько там картин выставлено, больших и маленьких, и о каждой из них девушка-экскурсовод особо рассказывала. Пожалуй, два часа, не меньше, ходили без перерыва.

На другой день приходим на парад. Не опоздали, пришли как раз во-время. Милиционер вежливо проводил нас, сказал: «Ваше место вон там, на трибуне».

До чего ж ладно все было! Сначала шел большой оркестр из маленьких ребят, потом начали итти войска. Шли и шли: бравые, стройные, в белых перчатках… Знамена несут, музыка играет, радостно на душе от такой нашей силы могучей.

Когда прошли войска, двинулись горожане, и уже весь день бушевало людское море. Колонны за колоннами, конца-краю им нет. Девчата в венках, женщины в шелках, мужчины в новых костюмах… Льются песни, цветы плывут, куда ни глянь… Лица у всех веселые, глаза, как звезды, — видно, что знают люди достаток и счастье. Горы вдоль Крещатика усыпаны праздничным людом, а над нами, в высокой голубизне, воздушный шар сверкает и красный флаг с Лениным и Сталиным на все небо развернут.