Прибалтика. Война без правил (1939-1945) - Кантор Юлия - Страница 62

б) отправлять в Эстонскую ССР по 2 копии каждого вновь выходящего художественного фильма и журналов кинохроники» ^{604}.

Осенью 1944-го были приняты и постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) «О мерах помощи Литовской ССР в деле улучшения массово-политической и культурно-просветительской работы» и «О задачах партийной организации Латвийской ССР в области политической работы». Полгода спустя республиканские партийные руководители отчитывались о проделанной работе. Отчеты эти выглядели весьма оптимистично: «Проделана значительная работа по повышению идейно-политического уровня руководящих народов Республики, усилилось влияние и поднялся авторитет партийного руководства» ^{605}, в столичных городах создаются университеты марксизма-ленинизма, в уездных центрах — партийные школы, на предприятиях, в учреждениях, учебных заведениях и народных домах организованы политкружки. Слушатели изучали: «Краткий Курс истории ЦК ВКП(б), книгу тов. Сталина «О великой Отечественной войне Советского Союза», Конституции СССР и прибалтийских республик, Устав ЦК ВКП(б)… Кружками руководят партийные, советские работники, а также лучшая часть беспартийной советской интеллигенции» ^{606}. В отчетах обращалось внимание на «неуклонный рост» количества политкружков и количества их членов-слушателей. В городах и уездах республик работали семинары для учителей, где изучали опять же Краткий курс истории ВКП(б), книгу тов. Сталина «О великой Отечественной войне Советского Союза» ^{607}. Указывалось, что просоветская агитация приобрела «наступательный характер»: «Многие агитаторы, умело используя факты зверств и издевательств(выделено мною. — (Ю. К.) ,которые проводились немецко-фашистскими захватчиками над советским населением, а также разоблачая действия буржуазных националистов как прямых пособников фашистов, добиваются повышения бдительности среди населения и повышения политической активности трудящихся» ^{608}.

Близилась пятая годовщина установления советской власти в республиках, и это событие нужно было встретить так, чтобы исключить любые сомнения в ее устойчивости. Или как минимум исключить зримые проявления этих сомнений.

Интеллигенция «в большинстве своем оставалась антисоветской, но ей претили жестокость нацистских оккупантов, демонстрация расового «превосходства» немцев, облавы,… казни» ^{609}. Потому возвращение советской власти значительная часть оставшихся в Прибалтике, а не бежавших на Запад в конце войны, представителей интеллигенции готова была принять относительно лояльно, к тому же надеясь, что победа в кровопролитной войне смягчит жестокость советской сталинской системы, сделав ее если не либеральнее, то милостивее. Для многих жителей Прибалтики новая ситуация давала шанс на возвращение к нормальной жизни. Уже в конце 1944 г. республиканские газеты сообщили о начале работ по восстановлению взорванных немцами при отступлении или разрушенных во время боев за освобождение электростанций, мостов, больниц и других, жизненно важных объектов в прибалтийских городах ^{610}. Много внимания советская власть уделяла возобновлению учебы в высших учебных заведениях в Прибалтике, закрытых нацистами. Например, Вильнюсский и Каунасский университеты были открыты уже осенью 1944 г Забота о вузах и народном образовании объяснялась не только острой необходимостью подготовки специалистов и воспитания их в нужном идеологическом духе. Большое значение уделялось и пропагандистскому эффекту: еще идут бои, но духовное возрождение, принесенное Красной Армией—освободительницей, уже начинается. К тому же, что принципиально, открытие университетов и школ обязательно проводилось под руководством «местных партийных товарищей» титульных национальностей ^{611} — так подчеркивалось, что вернувшаяся в Прибалтику советская власть, своя, родная, а не насаждаемая извне.

Основной политико-культурной проблемой Прибалтики стал введенный на ее территории принцип двуязычия. При массовом притоке руководящих кадров и обычных мигрантов из других республик де-факто русский язык стал главным в Прибалтике, что по понятным причинам крайне болезненно воспринималось коренными жителями, для которых сохранение родного языка стало с момента вхождения в СССР последним критерием самоидентификации. Отношение к национальным языкам у вновь прибывших было зачастую пренебрежительным, порой враждебным. Характерно, что приезжавшие в Литву, Латвию и Эстонию как добровольно, так и по комсомольским и партийным путевкам считали республики «вражескими». Да и прибалты отвечали тем же — встречали приехавших недружелюбно.

Официальная советская пропаганда замалчивала факты массовой коллаборации жителей прибалтийских республик (как, впрочем, и о пособничестве жителей других регионов) — это не укладывалось в миф о «братстве народов СССР», и тем более, о «единстве в борьбе с фашизмом». Происходившее в Прибалтике во время войны было объектом устной истории. Поэтому освободителей в Прибалтике нередко считали оккупантами и хотя не говорили это вслух, но часто давали понять. Незримая, но вполне ощутимая психологическая стена непонимания, переходившего во взаимную враждебность, становилась все плотнее.

Со стороны приехавших в Прибалтику звучали вполне понятные требования к властям защитить права русскоязычного населения, причем обе конфликтующие стороны гарантию собственных прав воспринимали часто только как ограничение прав контрагента. Наиболее наглядно непримиримость позиций проявилась по отношению к принципу двуязычия. По установленному порядку делопроизводство во всех трех республиках должно было вестись на языке титульной нации и русском, однако на практике этот порядок часто нарушался, причем с обеих сторон.

Конфликты вокруг языковой проблемы почти всегда заключали в себе политический подтекст и рассматривались республиканским руководством как борьба за национальный суверенитет как минимум в границах культурной автономии. Понятие «языковой барьер» в данном случае обретало свой прямой смысл: незнание языка становилось чуть ли не главным препятствием на пути мигрантов. И хотя его удавалось обходить, республиканские власти очень неохотно соглашались на такого рода исключения. В этом же ряду следует рассматривать и недостаточную оперативность, с которой в республиках приступили к организации курсов по обучению языку вновь прибывших работников ^{612}.

В целом именно в вопросе о национальном языке позиция республиканских лидеров была наиболее последовательной и твердой. Нарушение статуса национального языка объявлялось покушением на основы «ленинско-сталинской национальной политики», и эта формула использовалась как своего рода щит против русификации ^{613}.

Особым и острым случаем стал «польский вопрос» в Литве. О том, что эта тема после войны обязательно возникнет, стало ясно еще в 1944 г., едва немецкие войска покинули Вильнюс. 13 июля, вскоре после освобождения города, А. Снечкусу позвонил И. Сталин. Поздравив Снечкуса, Сталин вдруг спросил: как теперь правильно называть город — по-польски Вильно или по-литовски Вильнюс. Услышав ожидаемый ответ, Сталин порекомендовал, кроме того, немедленно вывесить в городе литовские флаги — «чтобы было всем ясно, что это Литва» ^{614}. В 1944 г. население Вильнюса составляло 200 тыс. человек, большинство из них были поляками. «Между поляками и литовцами существуют враждебные отношения», — писал Сталину в августе 1944 г. нарком внутренних дел Л. Берия. По его мнению, непростая ситуация в городе заслуживала внимания Москвы. Освобождение Вильнюса породило у польского населения надежды на будущее, по большей части, однако, не связанные с Литвой. Люди считали, что отныне служба в костелах будет вестись не на литовском, а на польском языке. Высказывались также мнения, что Вильно войдет в состав Западной Украины или Западной Белоруссии, но никак не Литвы. По непроверенным агентурным данным, сообщал Берия, в Тракайском уезде шел сбор подписей под письмом Сталину с просьбой о присоединении Виленской области к Белоруссии ^{615}.