Мемуары 1942–1943 - Муссолини Бенито - Страница 27

• Предыдущая
• 27/77
• Следующая

У меня было время прочитать первые четыре тома, содержащие ранние стихи Ницше – они прекрасны – и его первые филологические работы по латинскому и греческому языкам, которыми немецкий мыслитель владел как родными.

Еще одним сюрпризом было неожиданное появление однажды вечером, около восьми часов, немецкого самолета, летевшего со стороны Корсики и пролетевшего так низко над моим домом – на высоте примерно шестидесяти метров, – что я увидел лицо пилота и помахал ему рукой. Я решил, что после этого случая меня переведут из Ла-Маддалены. И действительно, вечером 27 августа капитан Файола, сменивший Меоли, объявил: «Завтра утром мы уезжаем!»

Гидросамолет Красного Креста в течение нескольких часов находился в гавани, практически напротив дома Веббера.

28 августа в 4 часа утра меня позвали, и я спустился к гавани. Я сел в самолет, и он с некоторым усилием, словно был перегружен и нуждался в долгом разбеге, поднялся с воды. Полтора часа спустя машина села в Вина ди Балле на озере Браччано. Там майор карабинеров и инспектор полиции Гуэли ждали нас на санитарном автомобиле, на котором мы отправились по виа Кассия к Риму; доехав до развилки, мы повернули налево и двинулись по направлению к виа Фламиния. Подъехав к железному мосту через Тибр, я понял, что мы направляемся к шоссе Сабине. Это был хорошо знакомый мне маршрут, так как именно я «открыл» Терминильо, позднее известный как «Гора Рима».

Когда мы проехали Риети и Читтадукале, наша поездка была прервана на окраинах Л'Акуилы объявлением воздушной тревоги. Все вышли из машины. Эскадрилья вражеских бомбардировщиков летела так высоко, что их едва было видно. Но то, что происходило во время воздушной тревоги, производило полное впечатление, что армия была на грани распада. Группы солдат в рубашках бежали с криками во всех направлениях, и толпа следовала их примеру. Жалкое зрелище! Когда дали отбой тревоги, машина вновь тронулась, но вблизи Л'Акуилы нам пришлось остановиться из-за небольшой неполадки с мотором.

Когда мы открыли в машине окна, ко мне подошел человек и сказал: «Я фашист из Болоньи. Они смели все. Но так долго продолжаться не может. Люди недовольны новым правительством, потому что оно не принесло мира».

После Ассерджи мы подъехали к площадке фуникулера, идущего в Гран-Сассо. В небольшом доме расположились я, моя охрана, капитан Файола и инспектор полиции Гуэли из Триеста. Наблюдение за мной было усилено. Мне разрешили читать «Офичиал гадзетте», включая старые номера.

Однажды я спросил Гуэли: «Вы имеете представление о том, почему я здесь?»

– Вас считают обычным заключенным.

– А в чем заключаются ваши обязанности?

– Как обычно – охранять вас, чтобы вы не попытались сбежать, а кроме того, следить за тем, чтобы никто не попытался освободить вас или причинить вам вреда.

В течение нескольких дней в Вилетте – так назывался дом – ничего особенного не происходило.

Я имел возможность слушать приемник. Газет здесь не было; не было и книг. Однажды ко мне пришел полицейский чиновник и сказал: «На поездах, приходящих из Бреннера, расклеены ваши фотографии. На вагонах написано ваше имя. Готовится что-то грандиозное. В Риме неразбериха достигла своего пика. Никого не удивит, если министры разбегутся. Ходят странные слухи о возможной реакции Германии в случае предательства Бадольо». На другое утро агент полиции из участка в Триесте, который вывел на прогулку шесть овчарок, улучив момент, приблизился ко мне со словами: «Дуче, я член фашист ской партии начиная с тревизанского похода. Вы знаете, что вчера произошло в Риме? Они убили Мути. Это сделали карабинеры. Мы должны отомстить за него». И он отошел.

Вот так я узнал о жестоком убийстве Мути[96]. Позднее Гуэли подтвердил это сообщение.

Прошло несколько дней, и мы вновь отправились в путь – теперь уже в последнее путешествие, – в «Рефьюдж Инн»[97], на Гран-Сассо, на высоту более двух с половиной километров, в самую высокогорную тюрьму в мире, как я заметил одному из своих охранников.

Туда нужно добираться на фуникулере, который поднимается на высоту немногим более километра по канатам, натянутым между двух опор. И фуникулер и гостиница были построены во время двадцатилетнего фашистского правления.

На Гран-Сассо закончился первый месяц моего плена – этот трагический август 1943 года.

Прежде чем рассказывать о событиях, произошедших; с 1 по 15 сентября, необходимо тщательно проанализировать сам переворот. Нельзя не признать, что его готовили долго и тщательно, продемонстрировав поистине совершенные технологии. Если бы итальянские генералы действовали с таким же энтузиазмом в течение войны, она; была бы быстрой и победоносной.

В 5.30 вечера, когда меня схватили, была отрезана вся телефонная связь, и в течение нескольких дней работал только коммутатор предателя-маршала. Этот факт не остался незамеченным. Уже в 7 часов в городе чувствовалось необычное оживление. В 10.30 вечера один за другим стали передавать выпуски новостей. Как будто по заранее условленному сигналу, начались первые народные демонстрации, участники которых были чрезвычайно возбуждены. Из кого же состояли эти массы? Риторический вопрос, вероятно. Если не называть их «народом», то можно назвать их «толпой». Тысячи людей скандировали имена короля и маршала. Особенно большой неожиданностью все это явилось для фашистов – они были ошарашены. Местные штабы были закрыты; организовать сопротивление не было времени. Антифашистский характер происходящих событий был ясен с самого начала. Произошла резкая смена политического курса. За полчаса нация полностью изменила свой образ мышления, все свои чувства, всю свою историю.

Форма и содержание выпускаемых бюллетеней лишь увеличивали смятение в умах людей. Они заставляли предположить, что это в целом конституционный переворот, обычная смена власти. Рядовые фашисты никак не могли разобраться в ситуации.

Создание «дымовой завесы» в виде неразберихи сработало великолепно. Люди поверили в неизбежность окончания войны, призывали к миру и думали, что он вот-вот наступит, поскольку я – человек, желающий продолжения войны (единственный, кто этого хотел!), был отстранен. Другие, напротив, находились в плену иллюзии, полагая, что этот поворот означает более энергичное ведение войны и сохранение, в большей или меньшей степени, фашистского правительства, но без дуче. Разве маршал Бадольо не являлся преданным членом фашистской партии?

Это могло бы – обратите внимание на сослагательное наклонение – объяснить немедленные изъявления лояльности к маршалу, сделанные в письменной и телеграфной форме многими известными фашистскими деятелями.

Если вечером 25 июля еще существовала некоторая неопределенность относительно природы государственного переворота, то к следующему утру все сомнения исчезли. В это утро толпа, организованная и защищаемая карабинерами, ринулась по улицам и с их помощью осуществила этот переворот на местах. Толпа громила помещения, принадлежащие фашистской партии, нападала на находящихся там людей, срывала символ Ликтора[98] и в жестокой и глупой борьбе с убеждениями уничтожала все, что могло напоминать о Муссолини и фашизме.

Тысячи моих портретов и бюстов выбрасывались из окон, и повсюду вывешивались фотографии Виктора Савойского и Пьетро Бадольо.

Что можно подумать о нации, которая проявляет себя таким образом – с такой неожиданной, даже можно сказать, истерической сменой настроений? Некоторые из тех, кто бросился телеграфировать Бадольо, оправдывались возникновением неопределенности после первых сообщений, в которых было объявлено, что «война будет продолжена» и что не должно быть взаимных обвинений, и которые также подразумевали сохранение национального единства и «военный» характер нового правительства.

• Предыдущая
• 27/77
• Следующая