Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич - Страница 100
- Предыдущая
- 100/146
- Следующая
Кузнецов задохнулся.
— Да как же это ты? — едва вымолвил он.
— Да, коли узнают, не помилуют! — продолжал Чувалков тем же тоном. — Это ты мне свой, коли большевика уничтожил. А у них разговор короткий: к стенке поставят и не почешутся. Да, так-то!.. Коли к утру обернёшься, товарищам и невдомёк будет! — Он встал. — Ну, прошивай пока!
Кузнецов молчал, сипло дыша.
— Да не вздумай и нашим и вашим! — предупредил лавочник. — Коли не товарищи, так я тебя достану или кто другой… Так что поворачивайся, пока не вызвездило!
Он исчез в темноте, словно растворился в ней. Ошеломлённый Кузнецов даже не услышал его шагов и лишь тогда сообразил, что Чувалков ушёл, когда на его осторожный оклик: «Николай Афанасьич!» — никто не ответил.
Войдя в избушку, фельдшер не зажёг света… Вспомнив про табак, принялся жадно курить, затягиваясь до того, что у него запершило в носу и в груди. Прислонясь к косяку окна, он долго, пока не затекли ноги, объятый смятением и страхом, глядел в тёмный, глухой четырехугольник окна. Угроза Чувалкова была не напрасной — лавочник никогда не тратил слов зря: он мог донести и сам остаться в стороне… Фельдшер с бешенством ударил кулаком по подоконнику так, что заныла рука: «Надо же было перед всякой бородой открываться! Дурак безмозглый! Кайся теперь… А этот ангел господень, гад ползучий, как он обошёл меня! Ах ты!..» Кузнецов застонал от ярости: «Напрасно я его не придавил — кто бы потом дознался? Ему со мною не совладать, хлипкий… Ну, дай только вернуться! — погрозился Кузнецов. — Уж я на тебя наведу!» И только тут спохватился, что даже тогда, когда Чувалкова уже не было с ним, он думал о необходимости выполнить приказание лавочника, а расчёты с ним он откладывал на будущее. «Господи, помоги!» — взмолился Кузнецов и вышел крадучись из избушки.
Ничто не тревожило спавшего села. Душная ночь нависла над ним. На небе проглядывали звезды, мелькая красным и голубым огнём. Вокруг стояла тишина, и каждый шаг отдавался в ушах. Кузнецов, боясь дышать, пошёл к выгону. Вздохнул он свободно, когда перемахнул через перелаз. Сердце Кузнецова отчаянно билось. Согнувшись, он перебежал расстояние, отделявшее плетень от орешника. Отдышался. Взял левее и пошёл к болотистому лугу, от которого тянуло сыростью. Но на открытой местности его могли увидеть дозоры, и он пополз. Брюки на коленях промокли. Руки почернели от грязи и слизи. Полы пиджака обвисли. Так он прополз до половины луга. Огляделся. Брезгливо вытер платком мокрые руки. И, уже не думая о дозорах, пошёл дальше, все ускоряя шаг. Потом пустился бегом, припадая на правую ногу.
Временами он останавливался и переводил дыхание. В глазах у него плавали красные круги. Шляпу он уронил в кустарниках, через которые пробирался.
…Он потерял ощущение действительности, бежал, как во сне, не видя дороги, а она подбрасывала ему под ноги все новые и новые версты, то ровные, то ухабистые. Он падал, поднимался и бежал дальше. Страх овладел им. Кузнецов понимал, что это глупо, что бояться ему некого, что белые уже недалеко, но страх гнал его вперёд.
Одна за другой гасли звезды. Небо потемнело. Совсем маленький клочок дороги видел Кузнецов впереди. Дорога словно пряталась от него в кустарники. Холодный ветерок обогнал Кузнецова, прошумел листьями, плюнул ему в лицо росистой, травяной сыростью. Ночь ещё плотнее укрыла землю своим покровом. Потом словно кто-то в вышине осторожно приподнял этот тёмный покров — чуть забрезжило. По-прежнему в глубокий мрак были погружены и кустарник, и степь, и дорога, а на востоке чёрной линией ясно обозначилась гряда сопок. Стало светать…
Фельдшер щурил ввалившиеся и обмётанные синими кругами глаза. За ночь на его лице прибавилось морщин, щеки запали, щетина выбилась наружу через помятую, точно захватанную кожу.
Вдруг сбоку хлестнул выстрел. Пуля пролетела мимо ветеринара, словно кто-то насмешливо свистнул. Кузнецов не сразу сообразил, что это такое. Второй выстрел он расслышал явственно. Он бросился ничком на землю, лицом прямо в пыль. Он сжался в комок, боясь вздохнуть, чтобы не выдать своё присутствие. Он не шелохнулся, когда услыхал шаги приближающихся к нему людей.
Кто-то ткнул его в бок тяжёлым, подкованным сапогом и сказал грубо:
— Эй ты, хватит носом землю рыть! Подымайсь! Кому говорю?!
Фельдшер открыл глаза и увидел приклады винтовок, упёршихся в землю, запылённые армейские сапоги, на которые были приспущены шаровары с жёлтым лампасом. Кузнецов поднял голову. Перед ним стояли два казака. Первый, постарше, с калёным лицом, упрятанным в пушистую с сединой бороду, мохнатыми бровями и широкими скулами, глядел немного прищурившись. Лицо его было беззлобно, даже что-то детское чудилось в его вздёрнутом носе и голубых глазах, которыми он равнодушно рассматривал лежащего. Синяя рубаха, перехваченная в поясе узким сыромятным ремешком, широкими складками спускалась почти до колен. Немного поодаль стоял второй. Помоложе первого, сухощавый, он походил на цыгана смолевым цветом иссиня-чёрных вьющихся волос, смуглым лицом, агатовыми глазами и статным телом, которому было тесно в потрёпанном мундире, застёгнутом на все пуговицы. Опущенный ремень фуражки туго перехватывал подбородок, подчёркивал овал лица и придавал казаку выражение особенной собранности и удальства.
Кузнецов вскочил и забормотал, глотая от волнения и радости слова. Он торопился и захлёбывался, боясь, что его могут принять за красного. Он обернулся к тому, что был постарше, и поминутно кланялся, прижимая грязные руки к пиджаку.
— Я не красный-с… Никак нет! Я приверженность к законному правительству имею… И царствующему дому свою преданность доказывал… В русско-японскую был на фронте и ранение имел-с.
Он торопливо высморкался и, зная, что теперь его уже не убьют, попытался пошутить:
— Вы меня за красного посчитали, а я не красный! — По привычке, приобретённой за время пребывания у партизан, он повторил: — А я не красный, товарищи.
Тут он похолодел от своей обмолвки, поперхнулся, дикими глазами посмотрел на белых, криво улыбнулся и перевёл испуганный взор с одного лица на другое.
Старший медленно поднял винтовку и прикладом ударил Кузнецова в грудь.
— Товарищ нашёлся.
От боли Кузнецов чуть не лишился сознания. Но все же понял, что это может стоить ему жизни, и превозмог боль; бросился на колени, умоляюще сложил руки, не то отдаваясь на милость, не то стараясь защититься от второго удара, и закричал отчаянно, с визгом:
— Не бейте, не бейте меня, миленький!.. Ваше благородие! Я перебежчик… Я к вашему командиру — сообщить о партизанах. Я их выследил. Их можно захватить!
Урядник опустил винтовку.
— А ну, руки вверх!
Кузнецов послушно выполнил приказание.
Его обыскали. Урядник просмотрел документы, найденные в кармане пиджака, и сунул их обратно. Из брюк извлёк портсигар фельдшера. Раскрыл, понюхал папиросы, повертел портсигар в руках и, сообразив, что вещь серебряная, сунул в карман. Фельдшер перестал бормотать. Урядник глянул на него:
— Чего зенки лупишь? За вас, сволочей, кровь проливаешь, с голоду дохнешь, а за всю жизнь такого кисета не заробишь! Ты за донос-то сколько денег отхватишь? Промысел прибыльной…
Кузнецов притих; ноги у него подгибались, поднятые руки тряслись. Казак, заметив его состояние, обидно равнодушно сказал:
— Гнида. Сегодня красных продаёшь, завтра — нас… — Потом он обернулся к молодому, который молча смотрел на эту сцену: — Отведи-ка, Цыган, до ротмистра. Может, в верно с делом пришёл. Пущай доложут. Сдавать будешь — отрапортуй, что, мол, дозор урядника Картавого задержал.
Молодой неохотно козырнул и кивнул головой на дорогу. Кузнецов понял, что ему приказывают идти вперёд. Он пошёл мелкими шажками, вздымая облачка пыли косолапыми ногами. Казак взял винтовку «на ремень» и переложил в правую руку нагайку. Мерными ударами сбивая подорожники и репьи, он двинулся вслед. На фельдшера он не смотрел. У того уже отлегло от сердца; он повеселел и стал рассказывать про своё бегство. Говорил о том, как ловко он выбрал для этого момент и как удобно сейчас сделать налёт.
- Предыдущая
- 100/146
- Следующая
