Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич - Страница 101

• Предыдущая
• 101/146
• Следующая

— Все в походе! — говорил он скороговоркой. — В селе, господин кавалер, только больные да раненые, касса и документы, имущество и несколько человек штабных. В селе засаду устроить, остальных встретить, чтобы ни один не ушёл. Все они коммунисты да комсомольцы. Не жалко!.. А раненым да больным все одно помирать…

Перебежчик оглянулся на конвоира, ожидая встретить одобрение. Но на него глянули насупленные, угрожающие глаза. Желваки на скулах конвоира напряглись. Ремешок фуражки глубоко врезался в кожу. Конвоир сказал сквозь зубы:

— П-падло!

Кузнецов не понял его. Он угодливо осклабился:

— Падаль. Совершенно правильно.

Но казак ещё более посуровел.

— Ты падло! — произнёс он громко и вдруг с размаху хлестнул фельдшера нагайкой.

Тот охнул и с ужасом посмотрел на конвоира. А чубатый шагнул к нему и ударил под вздох. Кузнецов захлебнулся. От второго удара у него что-то хрустнуло внутри. Он упал. Конвоир стал бить его ногами. Каждый удар заставлял фельдшера извиваться от боли. Цыган молчал. Это особенно пугало ветеринара. Он всхлипывал, давясь слезами, не в силах набрать воздуху для крика. Животный ужас овладел им. Он катался в пыли, чтобы избежать ударов подкованного сапога. Лес и дальние сопки завертелись в глазах.

…Какие-то конные мелькнули в степи. Казак отошёл в сторону. Сквозь слезы и грязь Кузнецов увидел его и прерывисто заговорил:

— Господин кавалер, не убивайте меня… Я старик… За что же вы меня?

Цыган крикнул:

— Ну, ты… вставай. Айда! — И, видя, что Кузнецов охает и не может подняться, опять крикнул: — Давай, давай! Али ещё хочешь? Ну!

Окончательно потерявший способность соображать, оглушённый, с болью во всем теле, Кузнецов поднялся и поплёлся по дороге. Цыган взял винтовку наперевес и пригрозил фельдшеру, следя за конными, что выехали на дорогу.

— Молчать!.. Если хоть подумаешь кому сказать — убью сей минут! Слыхал? Пшел вперёд… гнида!

Конные поравнялись с ними. Это была смена уряднику. Сменные осадили лошадей.

— Откуда ты этого достал?

— Перебежчик.

— А чо ты его так измочалил?

Конвоир посмотрел на Кузнецова и потрогал затвор винтовки. Кузнецов замер. Цыган сказал хмуро:

— Да бежать, паскуда, пытался.

За всю дорогу он не проронил больше ни слова. Фельдшер боялся раздражать его, но был не в силах сдержаться и потихоньку стонал.

Показались дома. Это было Раздольное, занятое белыми.

Повсюду вдоль улиц стояли двуколки. Лошади были привязаны к длинным, наспех сделанным коновязям. Грудами лежал неубранный навоз. Красноватые лужи протянулись вдоль улиц, издавая острый запах аммиака.

Неподалёку возвышался двухэтажный дом. Конвоир повёл к нему Кузнецова. Навстречу попадались кое-как одетые белоказаки. Среди них были и иркутяне с оранжевым лампасом, и забайкальцы — с жёлтым, и оренбуржцы, и ижевцы. Промелькнуло несколько драгун в красных рейтузах с серебристым лампасом. Сотня была собрана из остатков разбитых частей. Были тут и александровского призыва, седые, усатые казаки, по-стариковски приседавшие при ходьбе, и юнцы, щеголявшие пышными чубами и кавказскими поясами с насечкой. Один из них спросил конвоира:

— Красного поймал?

Тот пренебрежительно сплюнул сквозь зубы в сторону Кузнецова и махнул нагайкой.

— Куда ему!.. Доносчик.

Юнец выругался:

— Шкура!

Подошли к штабу. К ним вышел худощавый офицер-каппелевец, с погонами войскового старшины. Он посмотрел на ветеринара.

— Я войсковой старшина Грудзинский. Что вы можете нам сообщить?

Кузнецов протянул ему грязную, в ссадинах руку.

— Ветеринарный фельдшер Кузнецов.

Офицер нетерпеливо постучал носком сапога и звякнул шпорой. Он повторил:

— Что вы хотите нам сообщить?

Кузнецов оробело спрятал руку за спину и начал:

— Я служил… то есть, простите, не служил, а меня заставили помогать красные… Я имею сообщение…

Грудзинский щеголевато повернулся, стукнул по лакированному сапогу стеком и направился в дом, кивнув на ходу Кузнецову:

— Идите за мной!

Каждый из дней этих летних и осенних месяцев 1922 года был знаменательным днём. Эти дни вмещали в себя такие события, что историкам потом надолго хватило изучать документы о них. Ещё шли бои на фронте, ещё хозяйничали во Владивостоке американцы и японцы, ещё властны были они издеваться над русскими людьми, мучить и истязать их, ещё предатели родины и изменники сеяли в Приморье ужас и смерть, чтобы пожать позор и бесславие, — а Новый Хозяин уже становился обеими ногами на приморской земле…

Дальбюро ЦК РКП (б) дало указание: на занятых белыми и интервентами землях тайно провести съезды крестьянских уполномоченных, выделенных бедняцко-середняцким активом. Съезды крестьянских уполномоченных должны были избрать комитеты по установлению советской власти в Приморье. Съезд Никольск-Уссурийского района должен был состояться в Наседкине.

В небольшой комнате происходил допрос фельдшера. Грудзинский, не моргая, уставил холодный взгляд в переносицу Кузнецову. Фельдшер рассказал все, что знал сам и что передал ему Чувалков, и замолк. Молчал и Грудзинский, взвешивая услышанное. Он ещё верил в то, что борьба не кончена. Арестовать съезд, обезглавить крестьянский актив, уничтожить штаб крупного партизанского отряда, возможно, раскрыть владивостокские явки — вот что таило в себе сообщение Кузнецова. «Без малейшего риска!» — отметил себе Грудзинский, не любивший ввязываться в дела, где можно было пострадать.

Задумчиво посмотрев в окно, он вызвал дневального, быстро написал записку; вручая её дневальному, он что-то потихоньку сказал. Дневальный вышел. Грудзинский, уже не глядя на Кузнецова, у которого затекли ноги, стал быстро писать.

Кто-то вошёл. Кузнецов обернулся.

Позади стоял ротмистр. Скользнув безразличным взглядом по Кузнецову, он подошёл к Грудзинскому. Старшина, подняв брови, кивнул на Кузнецова. Ротмистр спросил:

— Кто это?

— Перебежчик. Сообщает, что есть возможность захватить штаб партизанского отряда в Наседкине. Кстати, там сегодня будет проходить съезд, — Грудзинский скривил губы, — уполномоченных, будут выбирать комитет по установлению советской власти в этом районе. Как это вам нравится? — спросил он с едкой усмешкой.

Караев неожиданно щёлкнул пальцами.

— Товарищи не теряют времени! — проговорил он. — Поторапливают, черт возьми! — Он перевёл взгляд на Кузнецова: — Ваш платный?

— Нет, «доброволец»! — ответил Грудзинский и обратился к фельдшеру: — Все сообщили?

— Как на духу! — поспешно ответил Кузнецов. — Как на духу, господин войсковой старшина! Да могу ли я что-нибудь утаить! Я в жандармском корпусе служил-с. В девятьсот пятом свою верность доказал! — В голосе его послышались слезы; он скороговоркой добавил: — С того года-с и душевного покоя лишился.

— Провокатор? — взглянул на него Караев.

Кузнецов отвёл глаза в сторону.

— Я ведь не за деньги, ваше благородие.

Караев насмешливо вставил:

— Из любви к искусству, значит, или из-за высоких принципов?.. Охота вам, Грудзинский, с этим старым дерьмом возиться, — это не спасательный пояс, наверх не поднимет.

Он взял со стола протокол допроса и стал читать.

— Ого, — проговорил он, — да тут, кажется, речь идёт о некоторых моих старых знакомых!

Глаза Караева заблестели, он машинально сопровождал каждую фразу протокола прищёлкиванием пальцев.

— Так… так… Не худо! Это называется — везёт, как утопленнику!

Грудзинский вызвал казаков и велел вывести фельдшера. Караев остановил Кузнецова и сказал:

— Будете нас сопровождать. Проведёте сотню кратчайшим путём на место. Лошадь дадим. Попытаетесь бежать — расстреляем! Можете идти!

Когда Кузнецов и казаки вышли, старшина спросил:

— Вы что, думаете поднять сотню по этому доносу?

— Думаю поднять!

• Предыдущая
• 101/146
• Следующая