Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич - Страница 102

• Предыдущая
• 102/146
• Следующая

— Вы считаете, что военная ситуация благоприятствует этому?

— П-с-ст! — свистнул Караев, и на лице его выразилось пренебрежение. — Ситуация! О какой ситуации можно говорить после Волочаевки?!

При упоминании о Волочаевке старшина передёрнул плечами, но сдержался.

Ротмистр стукнул по столу кулаком так, что подпрыгнула чернильница.

— Руки чешутся, господин старшина!.. Все равно красные попрут нас куда Макар телят не гонял… Японцам в содержанки, в Константинополь — туркам сапоги лизать. Кончается наша лавочка… виноват, ситуация, господин войсковой старшина! Не хмурьте брови и не вздумайте читать мне мораль. Я знаю ей цену. Годна она лишь как туалетная бумага… На кой черт мы России? Не помогут нам и эти… «добровольцы», — кивнул он головой на протокол допроса. — Так хоть сердце сорвать, чтобы ни черта тут не осталось. Знаете: «Пусть арфа сломана, аккорд ещё рыдает!»

— Зуда в руках ещё недостаточно! — сухо сказал Грудзинский. — Нужно ещё что-то…

— Pia desideria[13] , — сказал насмешливо Караев, любивший щегольнуть школьной латынью. — Обойдёмся и без этого. Сейчас важнее всего пример, натиск, смелость, вихрь, огонь! Смерч, черт возьми! А идеи я предоставляю проповедовать вам.

— А японское командование одобряет этот шаг?

— А-а! Ларчик просто открывается! — протянул Караев. — Какого же вы ляда, простите за дерзость, ситуациями да идеями голову затуманиваете? Так бы и сказали, что у няньки надо спроситься. Сейчас позвоню нашему штатному соглядатаю. Не думаю, что он будет против. Ведь я у него ни солдат, ни оружия просить не буду! Кроме того, в этом доносе есть одно имя, которое меня ин-те-ре-суёт…

Он стал крутить ручку телефона.

— Не утруждайтесь, — сухо предупредил старшина, — поручик Суэцугу идёт сюда.

В дверях показался японец. Офицеры встали. Суэцугу пожал им руки. Редкие усы его были тщательно нафиксатуарены. Лицо хранило важное и непроницаемое выражение. Караев рассказал «советнику» о своём замысле и замолк, ожидая, как отнесётся к этому японец. Тот долго думал, потом втянул со свистом воздух и заметил:

— Это личное дело росскэ командование.

— Но как бы японское командование отнеслось к этому налёту?

— Налёт? Это хорошо! — процедил японец. — Это имеет воспитательное действие… Солдат не можно долго стоять на одном месте… Это вредно. Надо любить военное приключение.

— Значит, вы одобряете мою мысль?

— Это личное дело росскэ командование, — опять ответил японец и добавил: — Я буду сопровождать вас. Смею покорно давать предложение: надо идти двумя колоннами… чтобы ни один партизан не ушёл. Село надо охватить со двух сторон.

Как видно, Суэцугу пришёл сюда с готовыми приказаниями. Караев посмотрел на Грудзинского, затем поклонился японцу:

— Благодарю за совет, господин поручик!

— На здоровье, — учтиво ответил японец. — Выступать через полчаса. — Он сунул свою маленькую ручку офицерам и, не сгибаясь, вышел из комнаты.

Не такого приёма ожидал Кузнецов, когда в страхе и в предвкушении удара по партизанам бежал к белым. Понятно, он не рассчитывал на их особенную признательность, зная хорошо по личному опыту, что провокатором брезгуют даже те, кто пользуется его услугами. Но он, как ему казалось, имел право хотя бы на холодную вежливость, которая осталась для него памятной ещё с охранки.

Во время бегства по лесной дороге много картин промелькнуло в его мозгу.

Вспомнилась Кузнецову чёрная зависть к удачливому товарищу, который был не только врачом, но и «неблагонадёжным». Эта зависть привела Кузнецова в жандармское управление. Кузнецов сумел убрать соперника с дороги, но сам стал орудием охранки. Он пытался избавиться от этой опасной работы. Охранка «провалила» его. Случай спас Кузнецова от справедливой мести. И тогда Кузнецов, как в родное стойло, прибежал в жандармерию, чтобы навсегда стать «Рыжим». Он начал работать в охранке, подстёгиваемый страхом. Революция выбила почву из-под его ног, поселив в его душе страх перед расплатой. Навсегда он запомнил тот день, когда на его глазах матросы убили одного провокатора, тот умирал долго и трудно. Ненависть произросла из этого страха, ненависть к тем, кто может потребовать и его, Кузнецова, к ответу. Ненависть и страх его угадал Чувалков и использовал…

Здесь ему тоже плюнули в лицо.

Ошеломлённый приёмом, фельдшер вышел в сопровождении конвоира на крыльцо. Рябой казак подвёл к крыльцу коня. Кузнецов вскарабкался в седло. Сидеть было неудобно: слишком высоко подняты стремена. Кузнецов хотел попросить опустить стремена, но не решился. От неудобного положения в седле заболело все тело. И эта боль всколыхнула всегда тлевшую в нем ненависть и злобу.

Сотня собиралась неохотно. Белые косились в сторону фельдшера. Видно, в налёт никому не хотелось идти. Казаки переговаривались между собой вполголоса.

— Черт те что! — сказал пожилой казак, проходя мимо Кузнецова. — Куды, на кого нас опять пошлют?.. Послали бы всех в одно место разом… чтобы не тянуть.

— Тише ты, Лозовой… старшина услышит, — одёрнул второй.

— А пускай слышит! — с досадой проговорил Лозовой. — Все одно, не через месяц, так через два от красных удирать придётся. Насмотрелся я уже. Хорохорятся, хорохорятся офицеры, а потом драпают… впереди нас, грешных. Так на Дону было, на Кубани, в Крыму. А отсюда куда? Всех япошки не увезут…

— Тише!

Из-за коновязей вышел Грудзинский. Завидев его, казаки подтянулись.

Через двадцать минут сотня была в строю.

Караев вышел из дома, легко вскочил в седло и проехался перед строем. Почти одновременно с ним на площадь явился и Суэцугу. Японец восседал на огромной австралийской лошади. С высоты седла он казался мальчишкой, но терракотовое его лицо не теряло важности. Он прикоснулся к козырьку, приветствуя офицеров, и застыл в стороне.

Раздалась команда.

Конь, на котором сидел Кузнецов, не чувствуя руки хозяина, заупрямился. Он стал бить ногами, становился на дыбки и норовил укусить седока. Кузнецов не мог совладать с ним и болтался в седле, клонясь то в одну, го в другую сторону. Конь то прядал вбок, то заносил задом, распушив хвост, то танцевал на месте. Он налетел на строй и лягнулся. Другие кони шарахнулись в сторону. Станичники стали оборачиваться на Кузнецова. Строй разваливался. Караев бешено крикнул:

— По коням!

Казаки вскочили в седла. Разъярённый Караев подскочил к Кузнецову. Глаза его налились кровью, лицо побледнело. Он задыхался от ярости. На уголках губ выступила пена. Он рванул под уздцы коня, на котором сидел фельдшер, и, срываясь на визг, заорал:

— Ч-черт! Какой дурак дал хорошего коня этой… этой…

Он не нашёл нужного слова, которым можно было выразить обуревавшую его ярость, вытянул коня Кузнецова нагайкой, вспомнив о строе, повернулся к сотне, с любопытством следившей за этой сценой, и крикнул:

— Смир-р-р-на-а. Налево марш-марш!.. Рысью!

Команду повторили хорунжие. Колонна приняла походный порядок. Двое казаков стали по бокам Кузнецова. Сотня двинулась. Цементная пыль, поднятая копытами, седым облаком закрыла лошадей и потянулась вслед за колонной.

• Предыдущая
• 102/146
• Следующая