Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика - Андреев Петр Харитонович - Страница 20

Команда «Встать!», пинки полицейского, и впереди грязный подвал дома. Дверь захлопнулась. И это уже счастье – оставили одних. Прижались в отдаленном от двери углу. Надо быстро договориться, как себя вести.

Первым заговорил Кусов, как самый старший, да к тому же с высшим образованием:

– Товарищи, надо предпринять все возможное и даже невозможное, чтобы отсюда уйти. Охраны у двери как будто нет. Если нас до вечера не отправят на тот свет, мы ночью должны отсюда выбраться.

– Но как? – прошептал Пронюшкин.

– Видишь окно? Как строитель, я вас уверяю, что оконную коробку при большом желании можно вынуть. Со стороны двора охраны нет, а забор нас не удержит. Видите четыре гвоздя, забитые в швы кладки? Если перерезать гвозди, то оконный блок сам вылетит.

– Ты забыл, что у нас не то что пилы, даже ножа нет, – возразил Пронюшкин.

– Ошибаешься. У меня старая охотничья привычка носить нож в голенище сапога. Причем не в правом, а в левом. Это и позволило его сохранить. Кому придет в голову ощупывать голенище левого сапога? А про этих деревенских сопляков, новоиспеченных фюреров, и говорить нечего. Если бы мне такое рассказали, я бы ни за что не поверил, что русский человек так лакейски может прислуживать завоевателю, а тем более зверствовать в угоду фашистам. Была бы моя воля…

– Ладно махать кулаками, это потом, а сейчас надо думать, как спасти свою шкуру, – сказал Пронюшкин.

– Вот что, если не удастся выбраться из этого подвала самостоятельно, надо сохранить жизнь, а там чем черт не шутит, даст бог, выпадет счастье. Запомните: если будут спрашивать – мы из разбитой дивизии. Номера частей и подразделений им известны, спрашивать не будут, у них наши красноармейские книжки. Их может интересовать местонахождение части. Так вот, после того, как нас окружили под Карачевом, командование всех распустило выходить из окружения мелкими группами. Все, что было до Карачева, думаю, можно говорить. Это для них уже не секрет. Разбив наше охранение, они, наверное, взяли и пленных и узнали все, что им надо. Да и какое это теперь имеет значение. Мы же, не веря в возможность организации сопротивления их могучей армии, решили сдаться на милость. Или, если удастся, разойтись по домам. Вы только не поймите меня в прямом смысле – «сдаться» и «могучей». Если бы не этот дикий случай, я бы им сдался! Духом не падать. Держаться до конца. Чему быть, того не миновать. А теперь за дело.

Кусов как-то всем сразу подмигнул, улыбнулся и стал проверять окно. Но не суждено было осуществиться планам Кусова. Проскрипела под тяжелой поступью лестница. Звякнул запор, и дверь распахнулась. Перед пленниками стоял мужчина лет сорока с повязкой на рукаве. За спиной ладно пристроилась немецкая винтовка без штыка.

– Ну что, отдохнули? Шагайте к коменданту.

По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Дежурный унтер-офицер открыл дверь и жестом показал – проходите.

Уже немолодой немец в черной форме с двумя ломаными стрелами на петлицах приветливо улыбнулся. На ломаном русском языке попросил подойти ближе к столу. Спросил, из какой части и какого рода войск. Где дивизия воевала, как попала под Брянск и как оказались в деревне. Когда Кусов сказал, что они решили сдаться в плен, комендант оживился и крикнул: «Русский солдат в немецкий плен – это хорошо! Весь русский армий немецкий плен. Советы все капут. Машина фарен – идет сборный пункт. Ви едет туда».

Присутствовавший при разговоре унтер дал знак выйти из кабинета. Опять звякнул запор подвальной комнаты. На просьбу дать что-нибудь поесть конвоир – все тот же полицай – грубо пролаял: «Что, Сталин не накормил?»

День клонился к вечеру, когда пленников посадили в машину. Это был фургон, что стоял во дворе комендатуры. В кабину сели двое – шофер, солдат-немец, и унтер-офицер. В кузов – мешковатый полицай с одутловатым лицом и красными глазами. Видно было, что он мучился после перепоя. Конвоир уселся на переднюю скамейку, закрыв собою заднее окно кабины. Машина тронулась. В заднем просвете фургона промелькнули домики окраины городка, затем – вытоптанного до черноты выгона без скотины, и машина въехала в лес. Тряска уменьшилась. Ехали по извилистой лесной дороге. Еловый лес справа и слева подступал к самой дороге. У конвоира все чаще стали смыкаться веки. Затем раз-другой он клюнул и всхрапнул.

Кусов левой рукой без шороха достал нож, переложил его в правую и, не размахиваясь, с выпадом всем телом вперед ударил в левую часть груди конвоира, одновременно закрыв ему рот ладонью левой руки. Мешковатое тело первое мгновение как бы напружинилось для броска и тут же обмякло. Терять время было нельзя. Ремнем винтовки тело убитого привязали к стойкам фургона в том же положении, как он сидел раньше. Забрали винтовку, из карманов – краюху хлеба, кусок сала, завернутого в тряпку, и четвертинку самогонки. С ремня сняли подсумок с патронами и выпрыгнули из кузова машины.

Кусов говорил потом, что он очень боялся, что кто-нибудь бросится влево по ходу машины и шофер в зеркало заднего вида обнаружит побег. Но все кончилось благополучно. Побег не заметили, а в крайнем случае теперь уже можно и оказать сопротивление – в руках была винтовка.

Надо было срочно догнать свою часть, но прийти без документов и винтовок было равнозначно самоубийству. С красноармейскими книжками еще можно было как-то выкрутиться, а за потерю оружия по законам военного времени грозил расстрел. Уже наступала ночь. Решили отдохнуть. Да и опасно идти по незнакомым местам без карты: можно нарваться на засаду или на немецкий патруль. Не меньшую опасность представляли и населенные пункты. Теперь уже было известно, что там созданы полицейские дружины. И на месте тоже оставаться было нельзя. Прибыв на сборный пункт, немцы обнаружат побег, да еще с убийством конвоира, и поднимут тревогу. Надо было как можно скорее уходить подальше от дороги.

Мы понимали, говорил Кусов, что немцам будет нелегко найти место, где мы покинули машину, да и ночь была на нашей стороне. Они не решатся ночью устроить погоню. На всякий случай мы отошли от дороги километров на пять и устроились на ночевку. Спали мало. Терзал голод и холод. Подмораживало, а костер разжечь нельзя, опасно, да и спичек не было. Но больше всего волновал вопрос, где взять винтовки.

Чуть забрезжил рассвет – отправились в путь. Решили в часть без винтовок не возвращаться. В первой лежащей на нашем пути деревне сказали, что их односельчанин, ездивший в город, рассказывал о разбитом немцами на переправе через речку отряде Красной Армии. Это километрах в десяти от деревни на северо-восток. В деревне немцев не было.

К приходу немцев население относится по-разному. Есть и такие, кто их ждет. На вопрос, что это, видно, бывшие кулаки, хозяин назвал несколько имен и охарактеризовал их как самых бедных во всей деревне. В некоторых названных семьях сыновья или братья были в армии.

Хозяева дома были на редкость добрыми. Накормили картошкой со свиным жиром и хлебом. Дали в дорогу краюху хлеба и кусок сала. Благословляли на подвиг. Старуха разрыдалась, да и старик не мог сдержать слезы. У них двое сыновей в армии, и с июня месяца не было писем.

После сытного завтрака шагалось легко. Километрах в пяти, как нас и ориентировали, вышли на маленькую окруженную лесом деревню. Решили зайти. После тщательного наблюдения прокрались огородами в один из домов. Немцев в деревне не было. Старик, хозяин дома, рассказал, что вездесущие ребята ходили на место боя и кое-что принесли. В том числе и винтовки. Помог найти ребят и уговорил их обменять три «трехлинейки» на одну немецкую. Нашлись и патроны. Дальнейший путь был уже без приключений.

Дивизия использовала каждый нелетный для немецких самолетов час для движения вперед. Нелетные часы приходились на ночь, облачную, дождливую погоду или снегопад. Солдаты, да и командиры, не знали направления движения и пунктов сосредоточения. Карт района движения в подразделениях не было. Вел колонну полковник Сиязов. Мы его иногда видели проезжающим вдоль колонны на белом коне в сопровождении дивизионных разведчиков. На его лице никогда не было ни тени уныния. Он всегда был строг и подтянут. И это вселяло в нас уверенность. Во всяком случае, никто даже в самых трудных обстоятельствах не роптал, не высказывал недовольства или неверия в благополучный исход нашего дела.