Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика - Андреев Петр Харитонович - Страница 21

Разведку пути вела дивизионная конная разведка во главе с командиром взвода лейтенантом Варопаевым. Варопаев был смелым и решительным человеком. Рослый, хорошо сложенный, всегда подтянутый, он обладал недюжинной силой и имел хорошую физическую подготовку. В совершенстве владел вольтижировкой и клинком. Уже позже, на подходе к реке Упе, в Тульской области, когда на его пути выстроилась немецкая конная разведка – около 40 всадников, он не задумываясь повел свой отряд, уступавший противнику в численности вдвое, в сабельную атаку. И выиграл бой. Немцы дрогнули и повернули назад, оставив на поле боя около десятка убитых. После выхода из окружения Варопаев был награжден орденом Красного Знамени и отправлен на учебу в Военную академию.

А мы с вами, дорогой читатель, подошли к той самой переправе через реку на важном для немецких войск пути движения на восток и к так успешно закончившемуся для нас короткому бою. И теперь, через десятилетия прожитых лет, мне кажется, что этот бой сильно отразился на моральном состоянии бойцов. Мы после боя стали чувствовать себя сильнее, увереннее, поверили, что даже в кольце врага, даже при отсутствии продовольствия и минимуме боеприпасов мы представляем силу, способную себя защитить. После боя была оставлена мысль об уходе из части и формировании партизанского отряда, о чем подумывали некоторые солдаты.

Все дальнейшее движение проходило без каких-либо особых приключений. Но это был нечеловеческий труд всего личного состава. И особенно тяжело было солдатам. Их труд можно сравнивать только с трудом тех окруженческих лошадей. Днем и ночью, в мороз, дождь и снег, промокшие до нитки, грязные и голодные, они тащили на себе орудия, повозки и двуколки. Тащили солдаты, потому что лошади были не в силах тащить. А если случалось пройти по относительно сносной дороге, где оси пушек и повозок не сдвигали перед собой грязь, как бульдозерный нож, то солдаты отдыхали, а вернее, спали на ходу в самом буквальном смысле, выстроившись цепочкой и держась друг за друга.

Рассветало. Прошла еще одна ночь пути. День, предвещало, должен был быть солнечным. Это нас радовало. Двигаться становилось с каждым днем тяжелее. Маршрут пролегал по каким-то лесным, а скорее, болотным дорогам. Лошади от суточных переходов и без корма обессилели. И все чаще пушки, повозки и двуколки по непролазной грязи приходилось тащить солдатам. Но самое неприятное – это когда ты постоянно находишься под моросящим осенним дождем и не можешь нигде укрыться, даже стать под дерево. И нет у тебя надежды, что где-то остановишься, очистишь от грязи одежду и обсушишься. Поэтому, когда проясняется небо, на душе у солдата становится веселее. Солнечный день – значит, отдых. На день надо затаиться. Обнаружить себя нельзя. Во время таких остановок можно умыться, пособирать каких-то кореньев, чтобы заморить червячка, и вволю выспаться. Мы так приспособились к обстановке, что спали и на ходу, и стоя, и под дождем и снегом, и в грязи, и на мерзлой земле. Голод и непосильный труд сделали нас какими-то безучастными. Не было слышно смеха, разговоров. Не было и агрессивности. Со стороны мы были, наверное, похожи на осенних мух, которые двигаются, но медленно и не создавая шума.

По колонне передали команду «Привал!». Рассредоточились по лесу. Сосновый бор. Место сухое, песчаное. Управленцы расседлали, а огневики и ездовые распрягли лошадей. Безлошадные в это время спали, устроившись под деревьями. Мы, имевшие лошадей, всегда им завидовали. Ехать в седлах мы не могли. Стоило сесть в седло, как тотчас же засыпал. А уснул – значит, упадешь с седла. А падаешь с седла обычно вниз головой. Так что это опасно. Но лошадь не бросишь, даже если она тебе и помеха. На марше ее надо все время вести в поводу, а на привале покормить и напоить. С водой легче, а вот корма нет. Его надо найти и заготовить. Нарвать сухой осоки и наломать сосновых или еловых ветвей. Других кормов не было.

Во второй половине дня поступила команда зарыть в землю военное имущество. Оставить только оружие и боеприпасы. Личные документы, кроме комсомольских и партбилетов, сжечь. Это нас встревожило. Понимали, что обстановка усложнилась. И в то же время обрадовало. Легче стали повозки, а мы избавились от так мешавших на переходах противогазов. Каски были выброшены еще раньше.

Завершением одного из ночных переходов была дневка в лесу, недалеко от какой-то деревни. Кто-то из нашего взвода незаметно проник в деревню и похитил старую телячью шкуру, видно, долгое время висевшую где-нибудь на чердаке. Шерсть ее была сильно попорчена молью, а сама шкура наполовину съедена мышами.

Мы завернули шкуру в плащ-палатку и, отойдя подальше от расположения подразделения, на костре из сушняка, чтобы не обнаружить себя дымом, опалили. Опалили, правда, плохо. Сделать это было очень трудно. Как только сунешь кусок шкуры в огонь, она тут же сворачивается в трубку шерстью вовнутрь. Обработанную таким образом шкуру разрезали на мелкие части и сварили. И должен вам сказать, что я до сих пор ничего вкуснее не едал. Несмотря на то, что ели мы ее все-таки с шерстью.

Запомнился мне и такой случай, тоже связанный с едой. На одной из дневных остановок кто-то сходил в деревню. Делались эти вылазки тайно. Никто никому не докладывал и не отпрашивался. Да никто никого и не контролировал. На этот раз принесли с килограмм ржаной муки. Мука сильно попахивала прелым, а потом оказалась еще и горькой. Но тогда нас это не смутило, у нас была другая задача – превратить ее в съедобное блюдо. Не будешь же есть сухую муку. Одни говорили, что надо заварить муку в кипятке. Другие – испечь что-то вроде хлеба. Верх взяли последние. Решили испечь блины. Муку замешали в холодной воде. А где испечь? На этот раз костер в лесу решили не раскладывать. Недалеко от опушки стоял одинокий сарай. Вот туда мы и отправились. Сарай оказался овином, то есть местом, где сушат и молотят злаковые. Растопили печь. Откуда-то принесли кусок ржавого до дыр кровельного железа, и работа закипела. Закипела в буквальном смысле слова. На уложенное на костер железо наливаем ржаную болтушку, а она почему-то не запекается, а кипит до тех пор, пока не превращается в угольную корку. Но и тут был найден выход. Как только тесто закипало, железо с огня снимали и содержимое съедали ложками.

Редки солнечные дни осенью. Не успели просушить промокшую, пахнущую прелью одежду, как снова наступили изнуряющие дожди, а то и дожди со снегом.

Под таким дождем колонна уже сутки продвигалась по заболоченным лесам. Скорость движения была очень низкая. Больше стояли. Все время что-то вытаскивали из грязи. То пушка завязнет, то повозка, и пока солдаты помогают обессилевшим лошадям, колонна стоит.

Наступал вечер, уже сгущались сумерки, когда мы вышли на опушку леса, где стояли приземистые сараи. Это были брошенные хозяевами свинарники. По команде объявлен привал, и мы бросились в укрытия. Были они, правда, не совсем пригодны для человеческого жилья, но для нас и это было блаженство. Не мочил дождь, и спать на навозе было тепло.

Со мной здесь произошло незначительное, но на всю жизнь запомнившееся приключение. Отправляя на фронт, нам выдали новые противогазы, те, которые мы сейчас закопали на маршруте в лесу. Но закопали только сами противогазы, а сумки оставили. Они удобны для хранения нехитрого солдатского имущества. Так вот в карманчиках, пришитых на передней стенке сумки, были две ампулы с противоипритной жидкостью. Предназначались они на случай химического нападения. Если тебя обольют с самолета этой маслянистой жидкостью, которая не смывается водой, ты должен раздавить ампулу и ее содержимым (это примерно 30 граммов спиртового раствора) смыть капли иприта. Но капли иприта на нас, к счастью, не попали, а потому содержимому ампул нашли другое применение. Его давно уже выпили. Я же свои сохранил. Чтобы их кто-нибудь ненароком не вытащил, я их положил в сумку, подальше от людских глаз. Под дождем в болотах о них как-то не думалось, а тут, попав в «комфортные» условия, так свернуло голодом желудок, что рука невольно потянулась за злополучной ампулой. Выпил только одну. Вторую кому-то отдал. Мне показалось, что если бы я выпил две, то кончилось бы это, наверное, смертью. Только через два дня, когда нам на взвод управления дивизиона, то есть человек на тридцать, выдали коровью голову и, разрубая ее, я съел кусок сырого мозга, только тогда я наконец смог закрыть рот. Такое было действие противоипритной жидкости.