Говорящий от Имени Мертвых. Возвращение Эндера - Кард Орсон Скотт - Страница 50
- Предыдущая
- 50/91
- Следующая
«Нет, ты ошибаешься, – подумала она. – Одного я вижу». Эла улыбнулась ему в ответ.
– Эла, – спросил он, – вы хороший ксенобиолог?
– Да.
– Вам восемнадцать лет. Уже в шестнадцать вы могли сдать экзамены гильдии. Но вы этого не сделали.
– Мать не позволила мне. Сказала, что я не готова.
– Человек в шестнадцать лет уже не нуждается в разрешении родителей.
– Стажер не может – без разрешения мастера.
– Теперь вам восемнадцать, вы уже не стажер и можете решать сами.
– Но моя мать остается ксенобиологом Лузитании. Это все еще ее лаборатория. Что, если я сдам экзамен, а она позволит мне войти туда только после своей смерти?
– Она угрожала этим?
– Она достаточно ясно дала понять, что я не должна сдавать экзамен.
– Потому что когда вы перестанете быть подмастерьем, а сделаетесь ее коллегой-ксенобиологом и получите доступ в лабораторию, то сможете…
– Добраться до рабочих файлов. До запертых файлов.
– Итак, она препятствует научной карьере собственной дочери, она сажает огромное пятно на ее репутацию – не готова к сдаче экзамена в восемнадцать лет, – лишь бы помешать ей прочитать эти записи.
– Да.
– Почему?
– Мать сошла с ума.
– Нет. Кем бы ни была Новинья, она не сумасшедшая.
– Ela e boba mesma[32], сеньор Фаланте.
Он расхохотался и лег в траву.
– Ну расскажите мне, какая она боба.
– Я составлю вам список, Голос. Первое: она не разрешает никаких исследований по десколаде. Тридцать четыре года назад десколада чуть не уничтожила эту колонию. Мои дедушка и бабушка, ос Венерадос, Deus os abencoe[33], едва успели остановить эту болезнь. Судя по всему, возбудитель, микроб десколады, все еще существует: нам приходится принимать лекарство, чтобы эпидемия не началась снова. Вам должны были рассказать. Если возбудитель проник в организм, потом всю жизнь приходится есть противоядие, даже если покинешь Лузитанию.
– Да, я знаю об этом.
– Так вот, Новинья не позволяет мне близко подходить к возбудителю десколады. Похоже, это как-то связано с ее запечатанными файлами. Она закрыла для посторонних все исследования Густо и Сиды. Ни до чего не доберешься.
Голос прищурился:
– Так, это одна треть бобы, а что дальше?
– Это много больше трети. Чем бы там ни был этот треклятый возбудитель, он умудрился адаптироваться и начать паразитировать на человеке всего через десять лет после основания колонии. Десять лет! Он сделал это один раз. И может сделать снова.
– Возможно, она так не думает.
– А у меня что, нет права самой делать выводы?
Он положил руку ей на колено, успокаивая:
– Я согласен с вами. Но продолжайте. Вторая причина, по которой она боба.
– Она прекратила все теоретические исследования. Никакой таксономии. Никакого эволюционного моделирования. Если я пробую сделать что-то такое на свой страх и риск, она заявляет, что у меня слишком много свободного времени, и заваливает меня работой, пока я не сдаюсь. Пока она не решит, что я сдалась.
– А это не так.
– Ксенобиология существует именно для этого. О да, у мамы замечательно получается картошка, все питательные вещества которой идут в дело. Просто чудо, что она вывела ту разновидность амаранта, которая снабжает теперь белками всю колонию. И это с площади в десять акров! Однако это не наука, а жонглирование молекулами.
– Это выживание.
– Но мы же ничего не знаем. Барахтаемся на поверхности океана. Очень удобно, можно двигаться во все стороны, правда по чуть-чуть, но в глубине, знаете ли, могут жить акулы. Вдруг мы окружены ими, а она просто не желает выяснять, так ли это.
– Третье?
– Она не хочет делиться информацией с зенадорес. Точка. Полный провал. И столь же полная собачья чушь. Мы не можем покидать огороженный участок. Это значит, у нас нет ни единого здешнего дерева, которое мы могли бы изучить. Мы ни черта не знаем о флоре и фауне этой планеты, только о тех видах, что когда-то оказались по эту сторону ограды. Маленькое стадо кабр, лужайка травы капим, немного отличная от степной речная экологическая зона – и все, и больше ничего. Ничего о животных, обитающих в лесу, никакого обмена данными. Мы никогда ничего не говорим зенадорес, а если они посылают что-то нам, то стираем их данные, не читая. Мать построила вокруг нас стену, через которую нельзя перебраться. Снаружи не проникнешь и изнутри не вылезешь.
– Возможно, у нее есть причины.
– Конечно есть. У сумасшедших всегда есть причины. Вот вам одна – она ненавидела Либо. Ненавидела. Она не позволяла Миро упоминать его имя в доме, запрещала нам играть с его детьми. Мы с Чиной уже много лет лучшие подруги, но мама не пускает ее в дом и никогда не разрешала мне заходить к ней домой после школы. А когда Миро стал стажером Либо, она целый год не разговаривала с ним и не пускала за общий стол.
Эла вдруг подумала, что Голос не верит ей, полагая, что она преувеличивает.
– Да-да, так оно и было – целый год. С того дня, как он отправился на Станцию Зенадорес и стал стажером Либо. Он вернулся, и она ничего не сказала ему, ни слова, а когда он сел обедать, просто забрала тарелку прямо из-под его носа, а потом вымыла, словно его вовсе дома не было. Он просидел весь обед за столом, глядя на нее. А потом отец решил, что Миро груб с матерью, и взбеленился. Приказал ему выйти из столовой.
– И что он сделал, ушел?
– Нет. Вы не знаете Миро, – горько рассмеялась Эла. – Он никогда не вступает в бой, но и не сдается. Он никогда, ни разу не ответил на отцовские оскорбления. За всю свою жизнь я не помню случая, чтобы он отплатил за злобу злобой. А мама… Ну что ж, он каждый вечер возвращался домой со Станции Зенадорес и садился за стол там, где стояла его тарелка, и каждый раз мама забирала ее, а Миро просто сидел там, пока отец не заставлял его уйти. Естественно, через неделю такой жизни отец уже начинал орать на Миро, как только мама тянулась за его тарелкой. Отец любил эти вечерние сцены. Он нравился себе. Этот ублюдок ненавидел Миро, и вот наконец-то мама оказалась на его стороне против собственного сына.
– Кто сдался?
– Никто.
Эла перевела взгляд на реку, осознавая вдруг, как страшно звучит то, что она рассказывает. Только что она осрамила свою семью при постороннем. Чужаке. Но какой же он чужак? Квара снова заговорила, Ольяду вернулся в настоящий мир, и Грего на какое-то время стал обычным ребенком. Нет, этот человек им не чужой.
– Как все закончилось?
– Война прекратилась, когда свинксы убили Либо. Да, мама очень сильно ненавидела этого человека. Когда он умер, она отметила день его гибели тем, что простила своего сына. В тот вечер Миро пришел домой поздно, глубокой ночью. Страшная ночь. Все были так перепуганы, свинксы казались такими ужасными, и все так любили Либо… кроме мамы, конечно. Мама дождалась Миро. Он прошел на кухню, сел за стол, и мама поставила перед ним тарелку, полную тарелку еды. И ничего не сказала. Он съел. И тоже промолчал. Как будто целого года и не было. Я проснулась посреди ночи, потому что услышала, как в ванной плачет Миро. Не думаю, что его слышал кто-то еще, а я не подошла, потому что он явно не хотел никого видеть. Теперь-то я считаю, что ошиблась тогда, но мне было страшно. В моей семье происходило слишком много всего.
Голос кивнул.
– Я должна была подойти к нему.
– Да.
И тут произошло нечто совсем странное. Голос согласился, что в ту ночь она совершила ошибку. И когда он произнес эти слова, Эла поняла, что они правдивы, что его суждение безупречно. Но почему-то она почувствовала себя исцеленной, как будто само признание ошибки смыло боль несделанного. Впервые она начала понимать, какой силой обладала Речь. Это не исповедь, не искупление и отпущение грехов, которое предлагали священники. Что-то совершенно иное. Рассказать, кто ты, и понять, что стала другой. Она ошиблась, и это изменило ее, а теперь она не повторит ошибку, потому что превратилась в другого человека, не такого испуганного и более склонного к сочувствию.
- Предыдущая
- 50/91
- Следующая
