Ребята с нашего двора - Шим Эдуард Юрьевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/43
• Следующая

Ох, тяжелы, тяжелы были полупустые рюкзаки; плечи болели, спины болели, ноги подкашивались. Даже говорить было трудно, потому что губы у всех заветрились и от холода стали как деревянные.

Зашипев, электричка приткнулась к перрону, разъехались двери — вот наконец и город с его шумом, его светом, озаряющим чернильное небо; и среди неисчислимых огней — уже близко помигивают окошки родного дома. Благодать, что он рядом…

— А жаль все-таки… — шепеляво произнес Павлик, неверной ногой ступая на перрон.

— Чего тебе жаль? — спросила Вера.

— Ну, жаль, что к-кончилось путешествие. Я еще побродил б-бы…

Он притворялся с удивительным бесстыдством. Путешествие в лес было прекрасным, но только до половины — они не рассчитали силенок, забрались слишком далеко от станции и на обратном пути совершенно замучились.

А Павлик, видите ли, в двух шагах от дома снова взбодрился.

— Ведро у меня не возьмешь? — невинно предложила Вера. — А то пачкается…

— Я… с удовольствием! — Застигнутый врасплох, он трогательно хлопал глазами.

— Большое спасибо. Ты очень любезен, Павлик.

— Да п-пустяки. Пожалуйста!

В помятом закопченном ведре лежали не камни, не кирпичи — всего-навсего сыроежки да опенки, скудные лесные трофеи. Но эта дополнительная ноша согнула Павлика в дугу. Он двинулся, подшаркивая, будто на скользком льду, а ведро моталось и поддавало ему под коленки.

Вера спросила заботливо:

— Тебе удобно?

— Вп-полне!..

— А то я Сережу попрошу нести.

— Зачем же? — Он чуть не всхлипнул. — Не б-беспокойся. Это даже приятно…

Просто любопытно было, сколько он протянет, закоренелый притворщик. Справедливость требовала, чтобы он рухнул тут же, у всех на глазах.

Но публичное наказание было остановлено Алексеем Петуховым. Он, Петухов, был старшим в команде, он ощущал ответственность. Даже за несчастные опенки.

— Помнешь грибы! — прозаически рассудил он и отнял у Павлика ведро.

И что ж вы думаете — лицемер спасибо сказал? Как бы не так. Еще упрямился, не выпускал дужку ведра из негнущихся пальцев. А потом стал поглядывать свысока — дескать, не дали себя показать. Обидели.

В мраморных подземельях вокзала уже улеглось волнение, стихли потоки. Лишь кое-где по углам оседали, умащиваясь на узлах и чемоданах, транзитные пассажиры — выносливое племя кочевников, умеющее спать в сидячем положении, при свете мигающих неоновых трубок, под внезапные окрики репродуктора.

Темнели закрытые и оттого печальные киоски. У цветочного киоска, например, был совершенно похоронный вид — наверно, из-за бумажных розочек и тюльпанов, нагоняющих на человека смертельную тоску.

Пустынно было и в самом последнем зале — необычном зале, похожем на командный пункт приличной космической станции. Тут, мерцая зелеными лампочками, пугая астрономическими рядами цифр в окошечках, раскинулся железный лабиринт — автоматические камеры хранения.

— Внушительно, братцы? — спросил Павлик таким тоном, будто сам этот лабиринт выстроил. — Обычная кладовка, чулан, а как выглядит, а?

— Москва — Кассиопея, — сказал Сережка, которому очень хотелось затолкать свой рюкзак в первую же свободную нишу.

— Воспоминание о будущем, — сказала Вера.

Алексей Петухов всех вернул на землю, объяснив кратко:

— Прогресс!

На заводе, где Петухов работал, еще не такие сооружения строили. Цех ширпотреба, самый захудалый, и тот производил электрические зубные щетки.

— Нет, вы оглядитесь только!.. — не успокаивался Павлик. Он остановился и незаметно, чтобы легче было стоять, уперся рюкзаком в ближнюю дверцу.

— Здоров ты трепаться, — сказал Сережка. — Весь пар у тебя в гудок уходит.

— В песню уходит! Я прогресс воспеваю!

— Рыдания это, а не песня. Чего встал-то?

Бесхитростный Сережка не догадывался, что можно прислониться к шкафчику и малость отдохнуть.

— Стихи у меня рвутся наружу! — сказал Павлик. — Чеканные! «Посетив ближайший лес, воспеваю я прогресс!»

Услышав рифму — даже такую вот убогонькую, — Алексей Петухов насторожился. Казалось, он сейчас замрет с поднятой ногою, как охотничья собака, делающая стойку.

Вероятно, у Петухова уже выработался рефлекс на поэтические созвучия.

Петухов, глядя в потолок, проговорил медленно и протяжно:

— «Зазвучало пение! В честь камеры хранения!»

Раньше Сережка и Вера считали, что Петухов попросту балагурит, как мальчишка. Что он лишь поддерживает немудреную игру, затеянную Павликом. Но нет — игра уже попахивала заболеванием.

Теперь они подозревали, что двадцатилетний Петухов, окончивший школу и работавший на заводе, взрослый человек, всерьез ушиблен поэзией.

Сегодняшнее путешествие подтвердило опасения. Господи, сколько они выслушали экспромтов! Сколько чеканных строчек! На большую книгу хватило бы. Вдохновенный Павлик высвистывал их без усилия, как певчий дрозд, а Петухов вдруг останавливался, напряженно мысля, и откликался солидно, на профессиональном уровне. Он прямо-таки работал, как на своем заводе.

Вот и сейчас Павлик пустил трель:

— «Мне видней! На фоне леса! Дости-жения! Прогресса!»

— Небогато, — оценил Петухов, поджимая заветренную губу. — Ну, что это: тра-та-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота… Надо следить за размером, приятель.

— При чем тут размер?!

— Он, брат, дисциплинирует!.. — Петухов опять сощурился, глядя в потолок. — М-м-м… «Рождает восхищение! Приводит в умиление! Недавно перестроенная! Камера хранения!»

— Караул, Сережка! — сказала Вера. — Они опять!

— Брысь! — сказал Сережка. — Закуковали! Полночь на дворе!

Разом столкнув с места обоих сочинителей, Сережка и Вера погнали их к выходу. Нет, природа все-таки мудро поступает, наделяя поэтическим даром немногих людей. Жутко себе представить, что вышло бы, наделяй она многих…

Протрусив по лабиринту, задевая своими пухлыми рюкзаками о шкафчики, они выскочили на последнюю железную улочку. И тут заметили единственного живого человека.

В тесном тупике, как в мышеловке, ворочался бородатый старик; он склонялся к нижнему шкафчику, дергал за никелированную рукоять, а дверца не поддавалась.

— Граница на замке, дед! — на бегу сострил Павлик.

Вера опять пожалела, что у Павлика отобрали ведро. Остроумие — неплохая вещь. Но бывает, что за него хочется казнить без снисхождения.

Дед поворотился в тупичке, но, разглядев, что за личности перед ним, только досадливо отмахнулся здоровенной коричневой ладонью.

А они с разгона одолели ступеньки, выводившие из-под земли на вокзальную площадь, и затопали по мокрому тротуару, прямо по лужам. Теперь все равно было — промокнут ноги или нет, дом уже близко, осталось только в метро нырнуть.

— Нет, подождите-ка! — сказала Вера.

Рывком сбросила она рюкзак, плюхнула его на гранитный бортик и побежала обратно к туннелю. Из-под кед взметнулись желтые электрические брызги, кипящий след прочертился в лужах и погас — непонятно, откуда и прыть взялась такая.

— Потеряла что-нибудь? — предположил Петухов.

— Дедушка, — сказал Павлик. — Держу пари, она понеслась к этому гражданину с бородой. Спрашивать, не нужна ли помощь.

— Тимуровские традиции? — уточнил Петухов, опуская к ногам ведро.

— Они самые.

— Не проходи мимо старика и старушки? Натаскай им воды, наколи дров?

— Вот, вот, — сказал Павлик. — Хотя в наше время уместней спросить: какого черта старушка сидит без воды и топлива? Кто в этом безобразии виноват?

Петухов начал расстегивать лямки рюкзака. Стало понятно, что намечается внеочередной привал — здесь вот, на городской площади, под фонарем, в непосредственной близости от метро.

— Было такое кино, — продолжал Павлик настойчиво, — пионерка помогает старушке. А старушка — сквалыга. Ни в чем не нуждается, но эксплуатирует!

• Предыдущая
• 18/43
• Следующая