Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов - Ольденбург Зоя - Страница 37

• Предыдущая
• 37/100
• Следующая

О деятельности катарской Церкви в этот период у нас мало сведений. В документах Инквизиции попадаются признания присутствовавших на собраниях об обрядах сопsolamentum, трапезах под председательством совершенных в 1215 году... и все – в окрестностях Фанжо, как раз там, где был центр проповедничества святого Доминика. Хронисты того времени не рассказывают, каким образом катаре-кие епископы сносились со своими диоцезами, о чем проповедовали, как боролись с преследованиями католической Церкви. Признания, вырванные инквизиторами, дают лишь беглое представление об их деятельности: их видели, их слушали, иногда помогали. И это все...

Возможно, они вдохновляли свою паству на защиту от крестоносцев, хотя нигде им не были вменены в вину подстрекательские речи. Никаких сведений об их знаменитом красноречии не просочилось в судебные отчеты. Либо их слушатели умели молчать, либо судьи не сочли нужным об этом упоминать.

Нет сведений о том, что совершенные как-то проявляли себя в многочисленных восстаниях, без конца вспыхивавших по всей стране. Не было среди них ни Жанны д'Арк, ни Савонаролы. К этим борцам, которых так страшилась Церковь, целиком применимы слова пророка Исайи: «Не возопиет и не возвысит голоса своего и не даст услышать его на улицах. Трости надломленной не переломит...».

Никто из этих людей, с их огромным авторитетом и влиянием на души верующих, не пытался поднять знамя своей Церкви против ненавистных католиков и ради мести повести толпу в контрпоход. Можно только удивляться силе духа этих пацифистов, оставшихся при таком искушении верными чистоте своего призвания. Вовсе не из страха или недостатка силы они избрали для себя в кровавой драме крестового похода роль жертвы. Они знали, что их сила – не от мира сего.

Враги всякого насилия, они могли сражаться лишь духовным оружием, чем резко отличались от своих противников, у которых так смешались понятия светского и духовного, что мало кто мог их различить. Борьба была слишком неравной, и в тот час, когда Арно-Амори объявил себя духовной силой, а святой Доминик, поменяв благословение на палку, превратился в костровых дел мастера, Церковь катаров стала на юге Франции единственной истинной Церковью, и совершенные, почитаемые наравне со святыми, могли быть уверены в сочувствии всей страны.

В эти лихие годы Гийаберт де Кастр, «старший сын» епископа Тулузы, а впоследствии и сам епископ, без устали колесил по всему диоцезу, проповедовал, рукополагал новых совершенных. Менее известные проповедники еще легче могли передвигаться и осуществлять свою апостольскую деятельность. Их никогда не выдавали. Местные шевалье почитали за честь их сопровождать и защищать, горожане прятали их в своих домах, а ремесленники и простолюдинки служили им гонцами и связными.

Без полного завоевания «еретической» территории крестовый поход не мог добиться успеха. Легаты слишком хорошо знали своих противников и не имели на их счет никаких иллюзий. «Ради мира в Лангедоке» нужна была война не на жизнь, а на смерть, и эти «миротворцы» отводили все возражения графа Тулузского, который и после отлучения продолжал настаивать на полюбовных соглашениях. Симон де Монфор вторгся в тулузские земли в июне 1211 года, и костер в Кассе ознаменовал собой новый этап священной войны. Столь безвыходно было положение, в которое загнала себя Церковь, что каждая победа оборачивалась моральным поражением. Сердца тех, кого она хотела вернуть в свою веру, отворачивались от нее.

Граф затворился в Тулузе. Огромный город, сердце края, очаг всего окситанского сопротивления, уже давно находился под пристальным наблюдением легатов. Неспроста, предлагая им свои условия мира, Раймон был готов отдать всю страну, кроме Тулузы. Пока он хозяин Тулузы – он хозяин страны, которая хоть и под оккупацией, а все равно объединена вокруг своей столицы и законного сюзерена. Тогда на Тулузу двинулся Симон де Монфор.

Крестовый поход располагал на месте страшным союзником. Епископ Фульк не только был сторонником самых жестоких и радикальных мер; этот честолюбец рвался занять в городе и епископстве столь же почетное место, какое по праву занимал отлученный граф. На протяжении всего крестового похода он вел себя так, будто Тулуза принадлежала только ему, и он один был хозяином и тел, и душ ее жителей. Фанатизм его был всем известен; он открыто поддерживал миссию святого Доминика, после 1209 года создал в своем диоцезе центр католического проповедничества и прославился особым рвением в розыске и преследовании еретиков.

Тулуза, огромный город, где еретики пользовались таким почетом, что временами можно было видеть, как шевалье спешивался посреди улицы, чтобы поприветствовать катарского епископа (как поступил, к примеру, Оливье де Кюк в 1203 году, встретив епископа Гаусельма), насчитывала также и много католиков. Совсем как в больших итальянских городах того времени, в Тулузе было множество подспудных клановых распрей, не приводивших ни к чему серьезному, но без конца заставлявших соперничающие кланы примыкать то к партии графа, то к партии консулата, то к епископской партии. В своей стране Тулуза играла ту же роль, что несколькими веками позже будет играть во Франции Париж: более чем город, целый мир, символ, центр притяжения провинций, их голова и сердце. Здесь были представлены все течения и движения, и граждане пользовались неограниченными свободами. В первое время после назначения епископом Фульк Марсельский с трудом добивался внимания новых прихожан, но, будучи человеком энергичным и красноречивым, он быстро сплотил вокруг себя католическое население и спустя 5 лет после назначения уже представлял в Тулузе реальную силу, основанную не на епископском мандате, а исключительно на личном авторитете.

«Епископ Фульк (пишет Гильом Пюилоранский), который по благородству своего сердца всячески ратовал за допуск граждан Тулузы к индульгенциям, дарованным чужестранцам (то есть крестоносцам), решил привлечь внимание к делу Церкви благочестивым начинанием»[85]. Под благочестивым начинанием имелось в виду военизированное братство католиков, занимавшихся деятельностью откровенно террористической. Члены этого братства, поименованного Белым (они носили на груди белые кресты), свирепствовали по отношению к ростовщикам (сиречь – евреям) и еретикам и разрушали их дома «после предварительного грабежа». Жертвы этих погромов оборонялись, сооружая бойницы в стенах домов. «И с этих пор, – пишет историк, – в городе царил раздор». Тут же сформировалось другое братство, призванное бороться с Белым и потому поименованное Черным. «Всякий день случались стычки с оружием в руках, с развернутыми знаменами и даже с участием кавалерии. Посредством епископа, своего слуги, Господь снизошел, чтобы посеять между ними не худой мир, но добрую ссору»[86].

Этот епископ, сумевший сколотить из членов своего Братства ополченческий отряд около 500 человек и сражавшийся во главе его под Лавауром на стороне крестоносцев, был по-своему популярен, несмотря на открытое противостояние графу. Его люди шли в бой, распевая благочестивые сирвенты, сложенные им по этому случаю.

Братство фанатиков создало в городе атмосферу настоящей гражданской войны. С самого начала епископ стал открытым врагом графа, упрекая его за излишнюю терпимость к еретикам. После того, как графа вновь отлучили, он начал подстрекать граждан к неповиновению. По всей видимости, епископ уже считал хозяином города себя.

Графу, подвергавшемуся набегам на собственных территориях и жившему под постоянной угрозой осады, вовсе не нужен был под боком такой противник. И в тот день, когда Фульк настолько обнаглел, что стал демонстративно прогуливаться за воротами города, заявив, что присутствие отлученного мешает ему исполнять обязанности священнослужителя, граф велел ему передать, «чтобы он убирался из Тулузы и из графского домена». Фульк неустрашимо парировал: «Не граф Тулузский сделал меня епископом и не он назначил меня в этот город; меня привело сюда христианское смирение, а не княжеская воля, и я не уйду по княжеской воле. Пусть только явится, если посмеет: я готов получить нож и испить до дна чашу страдания, дабы достичь благословенного величия. Пусть явится тиран со своими солдатами и при оружии, я буду, один и безоружен, ждать атаки; я не боюсь этого человека, что бы он со мной ни сделал»[87].

• Предыдущая
• 37/100
• Следующая